Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Сюда семян больше дали, нежели на края! Правильно. Ох, матушка, какая ты! Э-э-э!

— Двести пудов с гектара при всех условиях соберем, — твердо заявил академик.

Назарову все это было не по душе. Несмотря на то, что поле выглядело отлично и урожай зерна здесь действительно был обеспечен, он все-таки думал: «Стало быть, академик окончательно отошел от учения Вильямса. Пошатнулся. Теперь он собьет с правильного пути и Жука и, что еще страшнее, Акима Петровича: тот всюду начнет ломать травопольный севооборот». Вот почему Назаров резко возразил академику.

— Соберете ли? Мы на Аршань-Зельмене этот же сорт пшеницы высеяли… и получили пустой колос…

— С пустой головой сеяли, вот и получили пустой колос. Видите, мы выбрали низину, а вы сеяли на возвышенности. Сколько в степях подобных низин, лиманов, бывших русел рек, рукавов Волги! Почему вы их не занимаете? В них и влаги много, и потоки стаскивают сюда лучшую землю. Нет, тянет вас на возвышенности, на просторы: девятиполье вам непременно нужно. Девятиполье есть, а хлеба нет, — говорил академик, шагая вдоль посева, а Иннокентий Жук и Егор Пряхин шли серединой. Иван Евдокимович все порывался что-то им сказать, крикнуть и не выдержал, закричал: — Эй, Иннокентий Савельевич, не топчите пшеницу и не дергайте.

— Да что ей сделается, Иван Евдокимович? — виновато улыбаясь, ответил Иннокентий Жук.

— Как что сделается? Здесь бывают представители колхозов, смотрят, учатся. И если все начнут шататься по пшенице да еще дергать ее, от посева останется лысина. Давайте сюда! — потребовал академик и вдруг прокричал что-то совсем непонятное: — Шпагов! Это что? Это кто придумал? — и с силой вырвал из земли колышек с прибитой наверху дощечкой. Размахивая колышком, он сердито ворчал: — Сколько раз говорить? Или в самом деле кол на голове тесать?

— В чем дело, Иван Евдокимович? Вы успокойтесь! — проговорил Аким Морев, беря под руку академика.

— В чем дело? А вот в чем дело. Читайте. — И Иван Евдокимович, оторвав дощечку, сунул ее Акиму Мореву. Тот прочитал: «Яровая пшеница № 312», — и дальше что-то было написано по-латыни.

— Шпагов, видно, убежден: каждый колхозник знает латынь. Говорил: пиши на русском языке. Колхозник посмотрит на нашу пшеницу, узнает, что за сорт, и применит этот сорт у себя. А тут латынь: подходи и смотри как козел на новые ворота. — Иван Евдокимович отобрал у Акима Морева дощечку и забросил ее в степные травы. — Балалайки. Я вот этим колышком прогрею спину Шпагову, — идя в машину, продолжал он ворчать, а когда все уселись, сказал: — Поехали на озимку.

— Свирепый он у вас. И справедливо свирепый: в самом деле, зачем и для кого по-латыни написали? — И чтобы смягчить напряженность, Аким Морев спросил: — Куда зерно потом денете, Иван Евдокимович?.. Не на помол ведь?

— Ну, что вы! Каждое зернышко на учете и пойдет в колхозы и совхозы… И высев семян будет производиться под нашим присмотром… А то ведь посеют так же, как Назаров, потом нас же упрекать: плохой сорт.

На душе Иннокентия Жука все смешалось: ему хотелось от всего сердца похвалить Ивана Евдокимовича «за доброе народное дело» и даже крикнуть: «Это не пшеница, а прямо пироги растут!», — но он не смел так поступить, и в то же время в нем бурлила зависть, что такая пшеница растет не на полях «Гиганта», а вот тут — в лимане, и он, что греха таить, готов «украдкой перетащить этот посев к себе». Все это рвалось из него, но он считал, что сказать об этом здесь, в присутствии секретаря обкома и академика, невозможно, и потому, прикинувшись мужичком, начал:

— Можно поозоровать над женой, особенно когда ты под мухой…

— Экий умник, — перебил его Назаров, раздраженный видом пшеницы.

— Погоди… с этим… с моралью. К примеру говорю. Можно поозоровать, покуражиться над женой. И то законом преследуется, а кроме того, и совесть загрызет. Ну потом очухаешься, приласкаешь ее, жену, она и простит… А земля озорства не прощает. Она на озорство отвечает сорняками, недородом, а то и голодом.

— Это ты к чему загнул? — снова раздраженно перебил его Назаров.

— А к тому, что вы, управители, озоруете над землей часто: то паши мелко, то паши глубоко — до сердцевины, то сей травы, то выбрасывай с полей, то шестиполка, то девятиполка, то… сам шут ногу сломает. Сами озоруете, принципы свои сеете на земле и нас заставляете озоровать.

Академик даже крякнул.

— Ух, как нас всех Иннокентий Савельевич по горбу стукнул и — молодец! Озоруем, верно.

Они побывали еще на некоторых участках яровой пшеницы номер триста двенадцать, и здесь Иван Евдокимович с той же озлобленностью повыдергал колышки, поотрывал с них дощечки и закинул в степные травы. Потом попали на участок озимой пшеницы, подкормленной полезной бактерией и химикатами. Вид ее был еще более разителен — она уже раскустилась, густо пошла в трубку, распирая молодым колоском лепестки, что делало каждую былинку похожей на беременную женщину.

И, глядя на такие былинки, Аким Морев вспомнил Анну Арбузину, затем Елену Синицыну и снова до боли в сердце затосковал, мысленно произнося: «Не надо. Не уходи».