Волгины

«Кажется, они все с нетерпением ждали моего приезда», — подумал Алексей.

— Я вам письма несу, товарищ комиссар. И в роты много есть, — сказала Нина.

— Что это вам захотелось нести самой письма? — спросил Алексей.

— Очень захотелось… пройтись к штабу… — и она протянула Алексею завернутую в газету пачку.

Ему показалось, что он видит нетерпеливое ожидание в ее глазах. С необычным волнением и с тем же желанием поделиться с ней радостью он смотрел на нее, а она стояла перед ним, вся белая от снега — в белой ушанке, белой шинели и с белыми ресницами.

Да, вот и Нина дождалась великого часа наступления.

О военфельдшере Алексей знал теперь больше, чем там, на Днепре…

Как-то во время короткой передышки, перед новым боем, он рассказал ей о гибели жены и ребенка. Это вылилось само собой в минуту, когда ему казалось, что он уже не выйдет живым.

Выслушав его, Нина спокойно сказала:

— Вот и у меня тоже было горе… Из-за него я и в армию опять пошла.

И рассказала, как перед самой войной вышла замуж и как в первые же дни войны муж погиб под Шауляем.

— Сначала мне казалось: жить больше не для кого и не для чего, а вот теперь я не могу этого сказать. Сейчас я для всех живу, а не только для себя…

Нина немного замялась, добавила:

— Вот мы, оказывается, с вами друзья по несчастью, товарищ комиссар.

С той минуты между Алексеем и Ниной установились теплые, доверчивые отношения. В самые трудные минуты он вспоминал о ней. Судьба ее чем-то напоминала ему собственную. Он заботился о Нине во время боев, в походе и все чаще чувствовал беспокойство о ней. И в то же время он попрежнему был чрезмерно сух и официален с нею, а она робка и молчалива.

Алексей близко наклонился к Нине:

— У вас все готово к передвижению, товарищ Метелина?

— Все, товарищ комиссар. А что? Неужели опять отступать?

Он чуть было не сказал «наступать, наступать», и сдержался. Но она поняла смысл вопроса и сказала:

— Товарищ комиссар, у меня такое чувство, будто я все время жду чего-то необыкновенного.

— У всех такое чувство, — задумчиво сказал Алексей. — Надо, чтобы санвзвод был готов сняться каждую минуту.

Зеленая ракета с визгом взметнулась над окопами противника и рассыпалась. Длинная пулеметная очередь прогремела над заснеженным полем, и красные огоньки трассы дугой полетели в сторону советского рубежа. Высоко над головой тоненько запели пули.

— Фашисты страх отгоняют, — сказала Нина. — Им, наверное, жутко в холодном поле, далеко от своей Германии. Ну, и поделом им! Ишь, куда залезли.

— Да, — согласился Алексей. — Но, мне кажется, им будет еще хуже. И очень скоро.

Они помолчали. Нина прошептала:

— Товарищ комиссар…

Алексей живо обернулся и увидел близко перед собой мерцающие глаза Нины. Она вытащила из кармана шинели что-то завернутое в газету, протянула ему.

— Возьмите, товарищ комиссар. Тут шерстяные носки… Пожалуйста, возьмите…

Она умоляюще глядела на него.

— Зачем? Товарищ Метелина… оставьте это, — запротестовал Алексей.

— Возьмите, возьмите… Прошу вас… Дорога предстоит дальняя… — Она сама сунула в карман его шинели сверток.

— Ну, это вы напрасно… Кстати, и тогда… с этим бельем, — сердито бормотал Алексей.

Он хотел даже выразить какое-то негодование, но Нина уже уходила от него вниз по оврагу; ее фигура точно опускалась под землю, затянутую снежной пеленой…

…Стряхнув с валенок и с полушубка снег, Алексей просунулся в узкий вход. Его опахнуло зноем от раскалившейся докрасна железной печки. Филькову этот зной казался недостаточным, и, сидя на корточках, ом продолжал подбрасывать в дверку березовые пахучие поленца. Печка гудела и постреливала так, словно в ней засел взвод автоматчиков.

Капитан Гармаш полулежал на нарах в одной исподней рубашке. С него ручьями стекал пот, словно капитан только что выбрался из бани.

— Брось шуровать, говорят тебе. Хватит, — остановил истопническое усердие связного Гармаш. — Что, ты нас задушить в жаре хочешь? Да и искры будут до самого неба лететь — немцы увидят.

— Не увидят, товарищ капитан. Ведь я колено трубы под землей провел… Тут техника…

Саша Мелентьев чертил за столиком новую схему огневых точек противника.

Алексей разделся; раскладывая письма, рассказал капитану о совещании в политотделе.

— Все ясно, — удовлетворенно крякнул Гармаш. — Да… чтобы не забыть… сейчас звонили из «Березы»: к нам новый политрук во вторую роту идет… Из ополченцев. Как раз под наступление. Вот я записал: Шафранов его фамилия… Это уже третий после Иляшевского. Не бережем мы людей!

— Ты же сам, Артемьевич, говорил, чтобы политруки больше воевали, — сказал Алексей, разбирая письма.

— Я и сейчас так думаю. Только не всегда надо политрукам в огонь без пользы лезть. Без всякой надобности выскочит и лезет. А зачем? Искусство воевать не в том заключается, чтобы зря подставлять себя под пули…

Гармаш, отдуваясь, сердито покосился на раскаленную печку, вытер полотенцем мокрое лицо, добавил:

— С умом надо воевать, комиссар, с умом…

Алексей бросил на него улыбчивый взгляд, подумал: «Вот и Гармаш уже не такой стал… Многое изменилось… многое…»