Воля павших

Например – снимок «После битвы у Черных Ручьев». Где, во время какой игры могло быть снято огромное поле сражения, сплошь заваленное трупами людей в полусредневековых одеждах, с оружием от мечей до все тех же «калашей»?

А может, дед на склоне лет тронулся и занимался фотомонтажом, находя в этом некое невинное удовольствие? Я всмотрелся в фотографии. Где-то мне приходилось читать, что невозможно сделать настолько искусный фотомонтаж, чтобы его нельзя было обнаружить при детальном осмотре… Но на снимках вроде все было в порядке, и я бросил поиски несоответствий, занялся осмотром других фотографий.

Вот дед в обнимку с человеком в эсэсовском мундире при всех регалиях… Оба широко улыбаются в объектив. А почему нет, в конце-то концов?! Вот все те же хиппи на марше. Огнестрельное оружие не у всех, зато у всех мечи, а у многих – щиты и арбалеты… Подписи я даже не читал – боялся увидеть что-нибудь вроде «41-й эльфийский эскадрон на переходе».

Все снимки я так и не посмотрел, потому что внезапно заинтересовался шкафом. Он выглядел, как обычный одежный, какие сейчас собирают коллекционеры, – старый, основательный, с резными украшениями на уголках. Подсознательно я ожидал, что шкаф будет заперт, но левая дверца легко распахнулась, и я увидел в самом деле одежду – офицерский китель, еще один, маскхалат старого образца… На верхней полке лежали свернутые ремни, фуражка без кокарды, пограничная панама – тоже старая, выцветшая до белизны. На полу под одеждой стояли аккуратно вычищенные сапоги, высокие ботинки с какими-то клоунскими носами (в американской армии такие называются «Микки Маус», вспомнил я), а в самом углу поблескивала пара шпор.

Я наклонился.

Шпоры были золотые. Без сомнения. И не с круглым, а с зубчатым колесиком, как в старину. А наклонившись, я увидел в другом углу аптечку – большую, кожаную, настоящий чемодан, перетянутый ремнями и отмеченный облезшим красным крестом.

Продолжая коситься на шпоры, я открыл вторую дверь. И не удержался от посвистывания. Эта часть шкафа внутри делилась на секции. На уровне моей груди стоял какой-то аппарат – плохо было видно, что за штука. А выше оказались выдвижные ящики вроде ящиков библиотечного каталога, только побольше. На одном было написано: «ПЕРЕПИСКА». На другом – «АРХИВ 2-й ИБР». На третьем – «ЭТНОГРАФИЯ, ПОЛИТИКА, ИСТОРИЯ, ВОЕННОЕ ДЕЛО» И на четвертом, последнем – «КИНО-И ФОТОМАТЕРИАЛЫ, КАССЕТЫ».

Поколебавшись, я потянул к себе «архив». Там оказались туго прошнурованные и застегнутые на ремни кожаные папки, помеченные цветовыми кодами – трехцветными квадратами. Возиться с ними мне не захотелось, и я вытащил третий ящик. Он внутри был поделен на секции, в каждой из которых лежали скрепленные степлером стопки листов – или растрепанные блокноты разного формата. Я схватил один – толстый, но размером не больше ладони. Желтоватые плотные страницы оказались сплошь исписаны… но не по-русски, не по-английски, даже не по-французски, а значками, в которых я узнал глаголицу![6]

Это не лезло уже ни в какие ворота. Какой человек в здравом уме и твердой памяти станет писать мертвой азбукой?!

Я сунулся в четвертый ящик. Тут лежали магнитофонные кассеты – вернее, бобины к катушечнику – пакеты из плотной черной бумаги – скорее всего, тоже фотки – и жестяные коробки с кинопленкой, подписанные тоже глаголицей.

Я не помнил, чтобы видел в доме проектор или катушечный магнитофон. Можно поискать, но… Не вполне уверенно я потянул первый ящик, коленом задвинув остальные.

Тут лежали в основном письма. Их читать я бы не стал ни за что. Можете смеяться – считаю, что это непорядочно. Но вместе с письмами лежали два больших блокнота в зеленых обложках. Я достал один.

Он распух, потому что страницы скоробились, их покрывали разноцветные пятна, часть строк расплылась, обложка-картонка отслоилась от дерматинового верха… Чернильные строчки мешались с другими – написанными карандашами разных цветов, да и чернила были разноцветные. Стоя около шкафа, я наугад перелистал несколько страниц, наткнулся на красную строчку, яркую, как солнце морозным утром:

ЛУЧШЕ ТВОРИТЬ ЗЛО, ЧЕМ НЕ ЗАМЕЧАТЬ ЕГО.

А ниже чуть вкось шли строчки стихотворения, написанного уже карандашом:[7]

На перекрестке будущих дорог

Последний раз вглядись в родные дали.Войны мы не хотели, видит бог!Но в этом мире мира нам не дали…Их гуманизм – во лжи, крови, грязи,В смертях детей они в паленой коже…Не бойся в бой и мира не проси,

Когда враги его тебе предложат.Все сбудется, покуда ты и яЕще живем и в самой верной силе.Сражается вокруг земля твоя,А вдалеке живет моя Россия.

17 мая 1967 года (травень 65-го года Беды)