Волк-одиночка

Лысая бабушка медленно и ревматично обернулась, потому что была не индеец и не умела по звуку шагов определить, кто там. Но могла бы с чистой совестью и не делать этого — доктор все равно уже подкрался совсем близко к моей кровати. Он грозно посмотрел на бабушку, очевидно, ставя ей в вину то, что я раньше времени начал бодрствовать, потом, сделав взгляд ласковым и соболезнующим, перевел его на меня:

— Ну, как мы себя чувствуем?

— Хрен вас знает, — честно ответил я, — как вы себя чувствуете.

— Да не мы, — смутился доктор. — А вы.

— Как асфальт после укладки, — опять честно ответил я.

— Болит?

— Что? — я на всякий случай решил уточнить, хотя с полным основанием мог и не делать этого, просто сказать «да». Болело. Причем, все, что могло болеть.

— Мышцы болят?

— Да.

— Тогда все в порядке, — доктор почему-то аж засветился от радости, став ослепительней, чем лампочка на потолке. Садист, наверное. Я удивился и слегка обиделся — какой же это, к чертовой матери, порядок, когда я действительно не могу пошевелить ни одной запчастью, поскольку боюсь, что заору от боли? Но доктор развеял мое удивление одной фразой: — Значит, как мы и предполагали. Кости у вас целые, внутренности тоже. Голова крепкая, так что даже без большого сотрясения обошлось. Так, мелочевка всякая.

— Хорошенькая мелочевка! — хрюкнул я. — У меня же действительно каждая мышца болит.

— Это тоже нормально, — радостно сообщил доктор. — Гематомы. Тебе фонарь под глаз хоть раз ставили?

— Да бывало, — я не стал заниматься высшей математикой, вычисляя, сколько раз такое бывало. Решил, что с доктора и такого ответа хватит. И не ошибся.

— Та же система. Кровь приливает к ушибленному месту, ткани разбухают и так далее. Не переживай, через пару недель все пройдет. Так что ты пока потерпи, а через часок мы тебе обезболивающее дадим, полегче будет.

Веселый доктор развернулся и пошел прочь из палаты. За ним потрусила чернявая. Даже лысая бабушка покряхтев и скрипнув суставами, поднялась и направилась следом. На выходе из палаты она щелкнула выключателем, и меня поглотила тьма.

В этой тьме я остался совсем один. Нет, очень даже возможно, что в палате кроме меня были еще пациенты, но, поскольку мое тело вовремя не выразило желания повертеться ужом, я так и остался в неведении относительно этого. Тем более, что в данный момент, сколько бы ни было у меня соседей, я все равно был один. Совсем один — против всех моих мыслей. А их было много, и бой был неравный.

«Вот тебе и охотник! — как-то даже не по-детски растерянно подумал я, пялясь в черную темноту, за которой замаскировался белый при любом другом освещении потолок. — Язви меня, натурально, в качель и даже дальше. Прости, Господи, мою душу грешную. Не хочешь? Как хочешь. Совсем несерьезно получается — охотился на охотника, и сам стал жертвой охотника. Нехило. Причем, самое интересное, охотничек-то из той самой коллекции, которая мне нужна. Положеньице…».

Меня можно понять. Достаточно поставить — или положить — себя на мое место. Горько и обидно все получилось. Разрабатывал, понимаешь, план, — в первый раз в жизни, клянусь лысым скальпом только что ушедшей бабушки-медсестры! — и все в пустую. Согласно своему же плану, стал совершенной сволочью в глазах Яна, а через него и остальных собратьев-таксеров — и все, как оказалось, зря. Вместо этого вполне мог наобещать им, что вооружусь ядерными боеголовками и полечу бомбить Берлин, а вместо этого с такой же легкостью оказаться на больничной койке. Главное — фиг придерешься. Сбили-то на самом взлете. Ну, не успел ничего, не стрелять же меня за это, в самом деле. И ни к чему оказались все жертвы. Блин. Жаль.

Впрочем, кое-что я все-таки успел. Успел услышать, как один из типов признался за всех, что работают они на Камену. Бедный тип, по правде говоря. Я ему не завидовал. Если бы он сказал все то же самое, но один на один со мной, ему было бы проще в смысле продолжения жизни. Потом он мог бы, к примеру, наивно вытаращить глаза и сказать: да вы что, в самом деле? Ничего подобного не только не говорил, но даже и не слышал. Другой вариант — о нашей милой беседе вообще никто бы не узнал, поскольку я трепаться не собирался, а он — тем более.

Но вся хохма была в том, что он раскололся при свидетеле. И нарушил кодекс мафии. А у него, у кодекса, когда его нарушают, появляются тошнота в желудке и непреодолимое желание убить нарушителя. И ему, кодексу, глубоко плевать, что на нарушителя какой-то нехороший человек, посредством давления на коленку, стучания по носу и наведением пистолета произвел неизгладимое впечатление, под воздействием которого и состоялось нарушение.