Волк в овчарне

А то, что традиция рабства до сих пор не умерла, мы убедились, посетив в четверг (второй после понедельника торговый день) главный местный торг, который здесь называют bizzar или же suk. По своему размеру, говорливости и разнородности он превышал все, что до сих пор я в своей жизни видел. А было здесь, похоже, все: начиная с оружия, как холодного, так и огнестрельного, ковры, посуда, украшенная по восточному обычаю драгоценными камнями, лампы, водные трубки (которые здесь назывались наргиле), заканчивая свежими и засахаренными фруктами самого различного вида. Хватало здесь и животных: лошадей, верблюдов, обезьян и котов, самой разнообразной птицы. Если и могло чего не хватать, то, разве что, женщин среди продавцов и покупателей, так как их, как во всех странах, признающих религию Пророка, держали по домам, где они сквпозь узенькие решетки, сами невидимые снаружи, могли глядеть на город. А если какая из них должна была выйти, то исключительно в компании мужа или двоюродного брата, закутанная с головы до ног, что только лишь взгляд миндалевидных глаз, поблескивающих в узенькой щелке, мог дать представление о красоте местных дам.

Отсутствие женщин мы смогли многократно вознаградить, когда пришли на торг невольников, где продавали негров, как привезенных из глубин Африки, так и местного развода. Было их сотен семь, а женщин – разве что на сотню меньше. Все голые, если не считать кусочков ткани, которыми взрослые прикрывали срам. Впрочем, когда находился купец, то без всякого стеснения он эти тряпочки задирал, товар, словно кур щупал и в рот, словно лошади, заглядывал.

Охватила меня страшная жалость по этой причине, ибо, согласно учению нашей церкви, это были люди – хотя и негры; с другой же стороны, охватило меня отвращение, когда поближе глянул я на уродство каждого из этих рабов: уши проколоты, губы, с воткнутой в них палочкой или кружком, растянуты до самого подбородка, носы кольцами или шариками растянуты…

Вынюхав в пане Скиргелле покупателя, торговцы набросились на него, предлагая ему сделать покупку на ломаном итальянском. А нас часто предупреждали, что христианам, хотя и разрешалось покупать невольников, под карой смерти было запрещено их вывозить. Хотя, как узнал Алонсо, любой закон можно было обойти. К примеру, можно было составить договор, что невольника вывозишь для проживающего в Европе мусульманина, и, осуществив все необходимые оплаты, сделаться владельцем чернокожего слуги или служанки.

Пан Скиргелла ничего покупать не спешил – он отрицательно махал руками, крутил головой, но торговцев это не отпугивало. Под конец они показали ему Майю – истинную Венеру. Девочке могло быть лет тринадцать, не больше, зато фигура ее была привлекательней, даже чем у Симонетты Веспуччи. Было в ней очарование длинноногой газели, еще более усиленное ее огромными, как у серны, глазами. Груди у нее были мелкие, совершенной формы, и на вид твердые, словно незрелые яблочки. К тому же, среди ее предков кто-то, несомненно, был европейцем, так как коже у нее была светлой, словно падевый мед, а волосы прямыми, совершенно не курчавыми, хотя и черными будто вороново крыло.

Купец заметил нашу заинтересованность, потому что начал наступать на пана Скиргеллу с удвоенной энергией, умело отпихивая священника Станислава, который что-то усердно пытался нашептывать литвину в ухо.

- Это истинный раритет, еще не познавший мужчины, - плотоядно облизываясь, расхваливал товар купец. – Быть может, вельможный господин желает проверить?

При этом он добавил, что при расчете мог бы взять у нас Гога, который, хотя и небольшой ростом, привлекал множество взглядов своими широкими плечами, и это предложение у самого нашего слуги будило явную злость.

Тем временем взгляд девушки, чрезвычайно внимательный и наполненный особенный интересом, изменился буквально в умоляющий, когда у нас появился соперник: жирный, старый турок, только что сошедший с носилок. И он с места предложил за молодую рабыню десять турецких червонцев.

К моему изумлению, я услышал голос пана Сиргелло, слова которого переводил Алонсо:

- И еще пять!

Турок возмущенно фыркнул и, прокляв всех нас до седьмого колена, предложил за юную мулатку уже двадцать червонцев.

- И еще пять! – невозмутимо прибавил пан Скиргелла.

При тридцати турок начал сильно потеть, при сорока – побагровел, при пятидесяти - побледнел, при шестидесяти, могло показаться, из него спустили весь воздух, а при семидесяти – ноги его уже переставали держать.

Майю продали за восемьдесят турецких талеров, что, похоже, было сделкой дня.

- Боже милостивый, да что же вы наделали? – стонал Станислав. – Неужто вы собираетесь привезти это создание к себе домой?

- И привезу! У меня пять татарских деревень, и если нужно будет выставить документ, я везу ее туда в качестве наложницы.

- Ну а что потом? Что потом? – исповедник в этот момент был бледнее турка под конец торговли.