Волхитка

А? Что ты спросил? Сыновья Чистяковы? А как же! И сыновья встречались. Правда, очень давно, когда я на почте служил ямщиком. Что говоришь? Где они? Подевались куда? Охо-хо-хо… Это, друг, не побаска уже, это самая горькая быль.

Давай-ка мы сделаем вот что. Если время терпит, если тебя волнуют судьбы этих сыновей, я сделаю крюк небольшой – для бешеной собаки двести вёрст не крюк. Ну, это шутка. Тут будет поменьше – километров сто. Я привезу тебя к одному человеку. Судьбы сыновей Чистяковых он знает лучше моего. А почему – ты сам поймёшь, когда увидишь, где этот человек живёт. Ты, может, не поверишь, а я тебе скажу: он уже давно живёт на кладбище.

НЕЧАЯННЫЕ СУДЬБЫ СЫНОВЕЙ

кладбищенская быль

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов в окрестностях России…

Николай Рубцов

1

Сутулая избушка с одним окном, смотревшим на закат, сиротливо приютилась около тёмных покосившихся ворот – на краю просторного сельского погоста, на пригорке, с которого днём хорошо просматривался тракт, змеисто заползающий в предгорья. Ближайшие селенья светлыми крышами маячили в долине. Река блестела боком, круто выворачивая из-за утёса, но тут же и скрываясь за плотною гребёнкой кедрача.

– Вот тут я и живу, – разводя руками, проговорил дремучий старик, сторож погоста.

– Весёлое местечко, нечего сказать! – Молодой человек посмотрел по сторонам. – И давно вы здесь?

– Давно. Я уж не помню…

– А как вас звать?

– Живой.

– Ну, это я вижу. – Парень хотел сказать: «Я вижу, что не мёртвый», но постеснялся или даже побоялся говорить слово «мёртвый».

Человеку, занятому серьезной думой, немного надо в этом подлунном мире. Даже собственное имя для него – как пыль, которую сдувает время. Ни паспорта, ни метрик нет у сторожа. Люди старика зовут – Живой. Всякий раз, приближаясь и увидев сторожа, люди изумленно восклицали: «Живой?» – «Живой!» эхом откликался он; так и прозвали – Живой. И тут, среди сонма умершего народа, прозвище это звучало как-то особенно звонко, значительно и вместе с тем до боли грустно и тоскливо.

Встретив молодого человека у ворот погоста, Живой, ничуть не удивившись гостю, молча проводил его к своей сторожке. И вот теперь они стояли у порога. В одной руке Живого слабо тлела цигарка.

– Я не помешал вам? – из вежливости спросил молодой человек.

– Нет. А что мне, Ярославка?.. – Сторож дёрнул плечом. – Вдвоём так даже лучше. Вдвоём весельше.

– Как вы сказали? Весельше? – Молодой человек улыбнулся. – Интересное словечко. Я таких не слышал.

– Какие твои годы, Ярославка! – Старик цигарку затоптал. – Ещё не такое услышишь…

Где-то вдали, за рекою, за лесом догорала заря. На кладбищенских деревьях смолкли птицы. В низинах и оврагах клубком свернулись ветры. И даже облака остановились в вышине, словно подыскивая место для ночлега в тех горах, где уже когда-то «ночевала тучка золотая».

Вечер наступил. Задумчивый. Спокойный. Вдали и вверху, подкрашенные зорькой, матово мерцали щёки беловодских гор, а в долине уже синим дымом парила земля. И могилы, и кресты на кладбище – великое и разноцветное разнообразие крестов – окуривало мглой. Размывались очертания оградок. Горше запахло полынями, «жирующими» по всему погосту: знать, было откуда корнями сосать эту нескончаемую горечь.

Сухое, костлявое дерево, будто опаленное огнём, напоминало почему-то пушкинские строки: «Анчар, как грозный часовой, стоит – один во всей вселенной». Это странное дерево трепетало жёсткими, словно жестяными листьями над головой, хотя ветра не было. Дерево – казалось молодому человеку – живёт своей какой-то потаённой жизнью. И трава, где шуршали кузнечики или жуки, и вот эта жутковатая могила, приготовленная для кого-то – словно дверь, открытая в преисподнюю – всё тут жило своею странной жизнью, и постепенно как бы втягивало в свой невесёлый водоворот.

Когда стемнело поплотней, то стало видно, что земля на кладбище облита каким-то фантастическим, как бы северным сияньем, хотя стояла середина лета, возле крестов белел не снег – ромашки, а в тишине за кладбищем ручей бежал, как жизнь бежит, – без остановки, с веселым и беспечным трепетаньем. Но что же это было за такое? Что за прекрасное, прохладное сиянье, под кожу проникавшее и в кровь?..

Озираясь, молодой человек хотел спросить об этом у сумрачного сторожа, но вдруг старик его опередил:

– А это что? Что? – Живой вздохнул, вытягивая руку и обводя печальные владенья. – Это людские души. Да, да, не удивляйся. Всё это светлые людские души, те, что в жизни себя не запятнали, не затмили грехами. Я их всегда на волю выпускаю, как только потемнеет на Земле. Вот, видишь… – он встряхнул огромной ржавой связкою ключей.

И молодому человеку стало не по себе.

«И зачем только я… – малодушно подумалось незваному гостю. – Может, не надо было мне сюда соваться?»

И опять старик каким-то странным образом вдруг ответил на этот вопрос:

– Это хорошо и это правильно, что ты сюда приехал. Я тебя ждал.

– Меня? Так вы ж меня… не знаете.