Волхв

На секунду он отмяк, точно я сморозил ребяческую глупость. Указал мне на стул.

— Теперь не имеет значения. Приступим.

Едва мы принялись за еду, гравий у домика Марии захрустел под чьими-то шагами. Идущих было двое или трое. Оторвавшись от супа с яйцом и лимоном, я вытянул шею, но стол нарочно поставили так, чтобы затруднить обзор.

— Сегодняшняя история потребует картинок, — сказал Кончис.

— А разве мне их уже не показали? Эффект был ого-го.

— На сей раз картинки документальные.

И насупился: дескать, ешьте, ни слова больше. Кто-то вышел из его комнаты и прошел по террасе над нашими головами. Там скрипнуло, зазвякало. Я управился с супом и попытался улестить Кончиса, пока Мария не притащила второе.

— Жаль, вы ничего больше не расскажете о довоенных временах.

— Главное вы слышали.

— Если я правильно понял норвежский эпизод, вы разочаровались в науке. Но психиатрией-то все ж занялись!

Передернул плечами.

— Постольку поскольку.

— Статьи ваши даже при первом знакомстве свидетельствуют о серьезных штудиях.

— Это не мои статьи. Их заголовки подделаны.

Я не сдержал улыбки. Безапелляционный тон подобных заявлений служил верным знаком: понимай все наоборот. Он, конечно, не ответил мне улыбкой, но явно решил напомнить, что далеко не всегда так прост.

— В моем тогдашнем рассказе, пожалуй, есть зерно истины. И в этом смысле вопрос ваш правомерен. Нечто похожее на историю, которую я сочинил, произошло со мной в действительности. — И, поколебавшись, продолжал: — Во мне всю жизнь боролись тайна и знание. Будучи врачом, я стремился к последнему, преклонялся перед ним. Будучи социалистом и рационалистом — то же самое. Но вскоре понял, что потуги подменить реальность научной доктриной, обозначить, классифицировать, вырезать из нее аппендикс существования, — то же, что попытки удалить из земной атмосферы воздух. Натуралисту удалось создать вакуум, однако лишь вокруг самого себя — и натуралист немедля погиб.

— А богатство вам и вправду досталось нежданно, — как в эпизоде с де Дюканом?

— Нет. — И добавил: — Я родился в богатой семье. Причем не в Англии.

— А как же вся история эпохи первой мировой?

— Чистый вымысел.

Я сглотнул: он впервые с начала ужина отвел глаза.

— Но ведь где-то ж вы родились!

— Понятие «отчизна» меня давным-давно не волнует.

— И в Англии, несомненно, жили.

Вскинул глаза — сторожкие, печальные; однако в глубине их теплилась насмешка.

— Не надоело вам баснями питаться? А то я еще пару придумаю.

— По крайней мере, вилла в Греции у вас имеется.

Дуновенье его взгляда потушило иронический огонек, скользнуло над моей головой, рассеялось в вечерней тьме.

— Я всю жизнь добивался собственного клочка земли. Как птица — гнездовой территории. Строго определенного участка, куда другим особям моего вида вход, как правило, заказан.

— Но постоянно вы тут не живете.

Помолчал, будто наше препирательство стало его утомлять.

— Повадки рода человеческого сложней, чем птичьи. И границы людских территорий почти не зависят от рукотворных преград.

Мария принесла блюдо с тушеной козлятиной, убрала суповые тарелки; беседа ненадолго прервалась. Но когда мы остались вдвоем, он вдруг подался ко мне. Ему надо было выговориться.

— Богатство — вещь чудовищная. Распоряжаться деньгами учишься около месяца. Но чтобы привыкнуть к мысли «Я богат», нужны годы и годы. И все эти годы я считался только с собой. Ни в чем себе не отказывал. Повидал свет. Вкладывал средства в театральные постановки, но куда больше тратил на фондовой бирже. Завел множество друзей; кое-кто из них теперь прославился. Но я так и не обрел настоящего счастья. Правда, взамен осознал то, что богачи осознают редко: количество счастья и горя закладывается в нас при рождении. Денежные превратности на него мало влияют.

— Когда вы устроили здесь театр?

— Знакомые приезжали ко мне погостить. И страшно скучали. Да и я с ними почти всегда скучал. Тот, с кем весело в Лондоне или в Париже, на эгейском острове подчас невыносим. И мы завели себе театрик, некие подмостки. Там, где сейчас Приап. Et voila[85]

.

— И с учителями английского знались?

— До войны все происходило по-другому, — ответил он, кладя себе кусочек мяса. — Мы разыгрывали чужие пьесы. Иногда видоизменяли сюжет. Но сами сюжетов не выдумывали.

— Барба Димитраки рассказывал про пышный фейерверк. Он любовался им с моря.

Быстрый кивок.

— Значит, он случайно запомнил ту ночь, которая и мне весьма памятна.

— Только дату забыл.

— Тридцать восьмой. — Интригующая пауза. — Год основания моего театра. Я имею в виду постройку. В ее честь был дан салют.

Я хотел было напомнить, как он якобы сжег все романы из своей библиотеки, но тут Кончис помахал ножом.

— Довольно. Примемся за еду. Пощипал чудесного козленка и поднялся со стула, хотя я еще сидел над полной тарелкой.

— Доедайте. Я скоро вернусь.