Вольница

Я забеспокоился о матери и пришёл на корму. Люди там лежали вповалку — не то спали, не то были больны. Мать я нашёл поодаль, у самого борта, против будки, где тускло желтел фонарь. Она сидела около раненого рядом с женщиной, которая бормотала что-то, словно причитала над покойником. Мать тихо уговаривала её и ощупывала раненого. Он глухо мычал, лёжа пластом на голом полу. Мать замахала мне рукой.

— Иди, Федя, к себе. Лежи там и жди меня. От вещей-то не отходи. Я ещё посижу здесь, поухаживаю за человеком. Иди отсюда и не гляди. Тебе здесь нечего делать. Дяденьке-то очень плохо. Тётенька-то горюет — не в себе. А я уж потружусь, отгоню смерть-то…

Ей самой было тяжко, и если она не обмерла, не распласталась днём на палубе, то поддерживал её безумный страх перед людьми в белых халатах, которые обязательно унесли бы её к себе на пароход, заваленный гробами, и разлучили бы со мной навсегда. А сейчас она ожила, встрепенулась, заволновалась и вся отдалась уходу за неизвестным раненым человеком. Она сама нуждалась в помощи, в уходе, но увидела, что помощь её нужна другому, которому грозит смерть, и сразу же свершилось чудо: откуда-то из глубины вырвались свежие силы, расторопность, бодрость и кипучая страсть исцелить человека, облегчить его страдания. Я уже знал, что мешать ей в это время нельзя, и если бы её оторвали от этих её горячих хлопот, она почувствовала бы себя несчастной.

Густой, непроглядный мрак, как бездонная пустота, окутывал баржу со всех сторон. Море растворилось в этой чёрной пустоте, исчезла и баржа, и мне чудилось, что я неощутимо рею в безбрежном пространстве, как невидимая пылинка. Только небо было усыпано яркими звёздами и туманилась «Моисеева дорога» — Млечный Путь. Огоньки «Девяти фут» мерцали уже призрачно: они потухали и опять вспыхивали, как искорки, вдали.

Я лёг на свою постельку на палубе и долго смотрел на звёзды, родные с детства, и в таинственно-странную глубину чёрно-синего неба. И никогда я еще не переживал такого ощущения смутного ужаса перед этой великой бездной мира: что там, в этих глубинах? Что это за таинственная фосфорическая пыль, которая дымится полосою по небу от края и до края?

Кипела вода под колёсами парохода, а с невидимого моря навстречу нам дул лёгкий прохладный ветерок. Ходили хлопотливые люди по барже, слышались глухие голоса. Пароход шёл, пришвартованный сбоку баржи. Его не пускали вперёд: вероятно, боялись, как бы не взбунтовались матросы и как бы опять не потянули нас на «Девять фут».

Я не удивлялся, почему не чувствовал мучительно-изнуряющей жажды, почему мне не хочется ни есть, ни пить. Вокруг меня лежали женщины и мужчины — лежали спокойно и молча. До меня долетал их шопот от безделья и скуки. Не потому ли люди пришли в себя, освежились, что вырвались на свободу, что ад остался позади, а там, недалеко впереди — Волга, воду которой можно будет пить не отрываясь?

Должно быть, я очень ослабел за эти четыре дня от мучительной солнечной жары, голода, жажды, страха и от чужих страданий: я не мог пошевельнуться — не было сил поднять руку, повернуть голову, я как будто дышать перестал, погрузившись в этот изнурительный покой.

Вспыхивали и угасали видения, похожие на бред, и я кружился в мерцающем вихре, колыхался и падал в звёздную бездну. Являлись милые лица и бередили в душе радостную любовь к ним и слёзную печаль разлуки. Гриша как живой выплывал из хаоса теней, улыбался мне, блистая белыми зубами, и звал меня: «Васильич!..» Он незаметно превращался в витязя, одетого в сверкающие доспехи, и что-то певуче говорил, взмахивая красным плащом, как крыльями, и исчезал в тумане. Стройная и строгая Прасковея молча кивала головой и улыбалась. За ней пролетали Оксана с Галей… Они прошли через мою жизнь и угасли, но навсегда останутся в моей памяти, как дорогие друзья, которые научили меня видеть мир и людей по-новому. Промелькнул и кузнец Игнат со Степаном — тоже друзья, которых я утратил зимою. Но больно горели в сердце Гаврюшка и Феклуша. Всхлипывая, протягивала ко мне руки тётя Мотя, Балберка мчался на чунках и бросал в воздух свою белую чайку, Карп Ильич, мудрый рыбак, что-то внушал мне и помахивал книжкой… Плотовой Матвей Егорыч, скромный и добрый Веников… И жуткими тенями пролетали и подрядчица, и хозяин Пустобаев, и купец Бляхин… Шустро семенил старик Онисим. И слышался пророческий голос жиротопа Ермила: «Ух, как расшумелся Иван Буяныч!.. Он явится на диво людям — молодой явится, смелый и счастье принесёт…» А чайки вились крылатыми вихрями и кричали мне: «Вставай, Федя! Лети, плыви! Раздолье-то какое!..»

Я проснулся, разбуженный матерью. Она склонялась надо мною и радостно говорила:

— Вставай, Федя! Погляди-ка, раздолье-то какое!.. Волга! На, выпей водички! Вкусная-то какая… как квас ядрёный!