Волоколамское шоссе

Солдаты присели у дороги на мокрую, побитую заморозками траву. Жадно закурили, пряча огоньки самокруток. Заметно похолодало. Снова припустил мелкий, будто сеющийся сквозь сито, дождь. Эту изморось подхватывал, хлестал ею по шинелям, по плащ-палаткам, по ушанкам злой северный ветер.

Рахимов опять, как и на улице Волоколамска, навел луч карманного фонарика на прямоугольник карты, просвечивающий сквозь прозрачную крышку планшета. Я сообщил командирам о новом приказе: повернуть на Тимково, занять эту деревню, удерживать Тимковскую гору, господствующую, как показывала карта, над Волоколамском. Объяснив задачу, я приказал:

– Рахимов, дай Бозжанову коня. Бозжанов, гони к Филимонову, передай, чтобы возвращался.

Кажется, я уже говорил, что Бозжанов, как и многие мои сородичи-казахи, любил верховую езду. Не часто ему выпадал на войне случай вдеть ногу в стремя, натянуть повод. Поэтому даже теперь, в эту тревожную минуту, он доволен поручением. Его молодое, широкое, обрызганное дождем лицо серьезно. Но ответ весел, быстр:

– Слушаюсь, товарищ комбат!

Тон Бозжанова вызывает улыбки. В отсветах фонарика я вижу: улыбается Дордия, зябко втянувший под дождем голову в плечи, улыбается сдержанный Рахимов. Я велю:

– Выполняй!

Откозырнув, Бозжанов поворачивается, шагает во тьму. Вот уже видна только его спина – надежная, немного наклоненная вперед, будто тоже, как и весь он, устремленная к цели. «Стрела!» – приходит на ум нужное слово. Я продолжаю распоряжаться:

– Панюков!

Командир первой роты Панюков – тот, что за нашим прерванным, несостоявшимся обедом возгласил тост за дружбу, – делает шаг вперед, четко, каблук к каблуку, несмотря на грязь, приставляет ногу. Поясной ремень туго стягивает хорошо пригнанную, сейчас мокрую шинель. Багровый полусвет, отблеск далекого пожарища, смутно озаряет его худощавое лицо.

– Панюков! – говорю я. – Корми людей. Через пятнадцать минут выступай как головная походная застава. Займи Тимково. Видишь? – Я показываю. Тимково на карте. Панюков сверяется со своей картой. – Закрепляйся там. Потом я подойду со всеми силами.

– Товарищ комбат, а где противник?

– Черт его знает… Будем надеяться, даст знать о себе.

Тут подает голос Дордия:

– Товарищ комбат, разрешите.

– Ну…

– Товарищ комбат, – неуверенно говорит он. – Может быть, лучше подождем утра?

Не решаясь вслух поддержать политрука, Панюков вопросительно и, как я улавливаю, с тайной надеждой смотрит на меня. Отрезаю:

– Что за разговоры? Приказано поворачивать на Тимково, – значит, рассуждать нечего. Иди в Тимково! Занимай деревню! Понял, Панюков?

– Да, товарищ комбат.

– Отдаю тебе всю артиллерию, имеющуюся в наличности… Ну, корми людей. Сейчас Пономарев подгонит сюда кухни. Пономарев, ко мне!

Передо мной вытягивается Пономарев:

– Слушаю вас, товарищ комбат.

– Пономарев, давайте-ка сюда кухни.

Смутно различаю лицо Пономарева. Кажется, он растерян. Да, так оно и есть. Слышу ответ:

– Кухонь нет, товарищ комбат.

– То есть как это нет? Куда же они делись?

– Майор из штаба дивизии приказал: весь обоз направить назад в город, идти налегке.

– Весь обоз? И ты отправил?

– Да, товарищ комбат. Исполнил все бегом.

Я не могу удержаться от ругани.

– Ведь ты, бестолочь, знал, что люди не ели. Почему не доложил мне?

Пономарев молчит.

– Черт тебя возьми! Шагай в Волоколамск! Привези хоть сухарей! Без сухарей не появляйся!

– Придется, Панюков, – проговорил я, – идти наголодке… Может быть, у немцев разживемся чем-нибудь… Выстраивай роту, веди.

Панюков повелительно кричит во тьму:

– Связной, ко мне!

Тотчас появляется маленький Муратов:

– Я!

– Пойдем!

Ступая по чавкающей грязи, Панюков зашагал к своей роте. Я смотрел ему вслед. Все вроде бы сделано; приказание отдано; подчиненный ответил «слушаюсь», отправился выполнять. Но смотри на его плечи, смотри на его спину: что они скажут? Мне вдруг почудилось: спина Панюкова, всегда статная, выпрямленная, сейчас выглядит понурой, неуверенной. Это мгновенное впечатление словно ударило меня. Подмывало крикнуть: «Стой, ты не пойдешь!» Но я тут же себя одернул. Видимо, развинтились нервы. Бестолковщина, потемки, неизвестность играют со мной шутки.

Вот еще одна спина – связного Муратова. Он преданно шагает рядом с командиром. И, наконец, третья спина – плохо видящего в темноте, нетвердо ставящего ногу политрука Дордия.

Да, шалят нервы. И что-то неможется, знобит. Черт возьми, этого еще не хватало – захворать! Нет, не поддамся, справлюсь.

Слышу команды, шум строящейся роты, потом тяжелые, мерные шаги. Рота Панюкова ушла.

Я остался в поле с ротой Заева.

Ко мне подошел Заев. Из-за пазухи его шинели по-прежнему торчит ручка парабеллума.

– Товарищ комбат, стеганка небось промокла. Шинель вам не мешало бы надеть.

– Потерпим. Глядишь, и другие не распустят нюни.

– Никто и не распускает, – хрипло бурчит Заев. – Поколе у нас такой комбат.

– Поколе… – иронически повторяю я. – Прибереги любезности до другого раза. Лучше пойдем промнемся.