Волонтер девяносто второго года

Рискуя жизнью, они провели королеву в ее покои. И здесь Марию Антуанетту охватил страх; она искала дофина, звала его, но тот не откликался. Принцесса Мария Тереза взяла королеву за руку, привела в спальню и показала ребенка: разбитый усталостью, он спал на кровати.

Королева никак не могла поверить, что после выслушанных угроз, после львиного рыка толпы вся семья осталась живой и невредимой.

Я вернулся к берлине, где еще сидели мадам Елизавета и король. Барнав полагал, что будет нелишним, если он и Петион не уйдут и станут охранять короля.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул Барнав. — Проводите мадам Елизавету!

Та с ангельским спокойствием вышла из кареты.

— Сударь, не изволите ли вы подать мне руку? — спросила она меня.

Я почти испугался.

— О мадам! — воскликнул я. — Я не достоин этого!

— Ваше одеяние сегодня достойнее королевской мантии… К тому же я знаю вас, — прибавила она, — вы добрый молодой человек.

Я взял ружье на плечо и снял шапку.

Увидев, что мадам Елизавета взяла под руку простого национального гвардейца, люди захлопали в ладоши. Подойдя к подножию лестницы, я хотел ретироваться.

— А где же мой брат? — спросила она, оглядываясь по сторонам.

Я склонился к ней и сказал:

— Он идет с господином Барнавом и господином Петионом.

Потом я снова поклонился мадам Елизавете.

— Неужели мы больше не встретимся, сударь? — спросила мадам Елизавета.

— Нет, мадам, ведь я не могу поверить, что мне выпадет счастье быть вам полезным.

— Пусть так, но вы уже оказали нам услугу, а мы, что бы там о нас ни говорили, не из тех людей, кто забывает об этом.

Тут подошел король.

— Благодарю вас, господа, благодарю, — обратился он к Петиону и Барнаву. — Мне нет необходимости напоминать вам, что, если вы желаете подняться к…

— Государь, — ответил Барнав, — сейчас ваше величество и ее величество королева в безопасности. Наша миссия завершена, и мы должны дать отчет о ней Национальному собранию.

Они поклонились королю и ушли. Я последовал их примеру, то есть откланялся и собрался смиренно удалиться, когда мадам Елизавета, указывая на меня, сказала королю:

— Брат мой, вот этот молодой человек…

Очевидно, этому благородному сердцу было трудно расстаться со мной, не вознаградив меня чем-нибудь.

— Действительно, я забыл, что он ваш протеже, — сказал король.

— Вернее, это я его протеже, государь.

Король опустил руку на воротник моего мундира.

— Хорошо, молодой человек, говорите быстрее, можем ли мы что-нибудь для вас сделать, хотя сейчас мы в бедственном положении?

Я почувствовал себя оскорбленным; король, вероятно, считал, что я оставался здесь, ожидая вознаграждения.

— Государь, — ответил я, — если вы, дав слово нации, сдержите его, то для меня как гражданина ваше величество сделает все, чего я вправе у него просить.

— Вы видите, сестра, он же дикарь, — заметил король.

— Как вас зовут, сударь? — спросила мадам Елизавета.

— Рене Бессон, мадам.

— Откуда вы родом?

— Из Аргоннского леса.

— Я же сказал вам, дикарь, — повторил король. — И чем же вы занимаетесь?

— Сейчас, ваше величество, я сопровождаю мадам Елизавету.

— Это же не профессия.

— Но у меня есть и другое ремесло.

— Какое?

— Я столяр.

— Брат мой, вам же известна басня Лафонтена о Льве и Крысе.

— Друг мой, вы понимаете, что мне необходимо уйти, — обратился ко мне король. — Если мы вам понадобимся, приходите и спросите Клери, моего камердинера.

— Государь, человек, имеющий профессию, никогда ни в ком не нуждается, тем более в короле.

Король пожал плечами и пошел вверх по лестнице; мадам Елизавета осталась внизу.

— Но если, друг мой, напротив, вы понадобитесь нам? — спросила она.

— О мадам! Это совсем другое дело! — воскликнул я.

— В таком случае, Рене Бессон, приходите и обращайтесь к Клери, — попросила она.

Она ушла вслед за братом, а я стоял неподвижно, восхищенный ее ангельской добротой, сумевшей даже просьбу сделать наградой.

Через два дня журналист Прюдом писал:

«Некоторые добрые патриоты, в ком неприязнь к королевской власти не убила сострадания, были, кажется, обеспокоены нравственным и физическим состоянием Людовика Шестнадцатого и членов его семьи после злополучной поездки в Сент-Мену.

Ну так успокойтесь! Наш „бывший“, вернувшись в субботу вечером к себе, чувствовал себя ничуть не хуже, чем после утомительной и неудачной охоты: он, как всегда, умял цыпленка, а на следующий день после обеда стал играть с сыном.