Волонтер девяносто второго года

— Да, я поддерживаю предложение гражданки Теруань, — с безмятежной улыбкой и неторопливым голосом, который резко отличался от резкого и злобного тона Марата, стоявшего перед этим на трибуне, начал свою речь Клоотс. — Храм должен быть выстроен в Париже. Разве природа поместила Париж на равном удалении от полюса и экватора не для того, чтобы быть колыбелью и вместе с тем столицей всеобщей конфедерации людей? Когда-нибудь в Париже соберутся Генеральные штаты мира. Ты смеешься, Камилл, вечный насмешник. Смейся! Но день этот не так далек, как ты думаешь. Пусть рухнет лондонский Тауэр, подобно Бастилии, пусть грядет второй Кромвель, и с тиранами будет покончено в тот день, когда трехцветное знамя будет реять над Лондоном и над Парижем, когда оно обойдет весь земной шар. Тогда исчезнут провинции, армия, флот, победители. Будет единый народ, более того — одна семья. Тогда мы сможем ездить из Парижа в Пекин, словно из Бордо в Страсбур; берега океана соединит мост из кораблей. Восток и Запад обнимутся на поле Федерации. Рим был властелином мира благодаря войне — Париж станет им благодаря миру. Не думайте, что это утопия, о братья мои! Нет, чем больше я размышляю, чем глубже прозреваю мрак будущего, тем больше убеждаюсь в возможности единой нации, в способности всемирной ассамблеи начать из Парижа путь колесницы человеческого рода. Соперники Витрувия, прислушайтесь к оракулу разума! Пусть патриотизм воспламенит ваш гений и вы воздвигнете храм, где найдется место для всех представителей рода человеческого. Десяти тысяч людей достаточно, чтобы представлять вселенную!

— Браво! Браво! — кричали со всех сторон.

— Но прежде придется срубить немало голов! — прошипел Марат.

— Вчера их было шестьсот, — подхватил Камилл Демулен, — и девятнадцать тысяч сегодня. Только не станем ждать завтра, а то их будет уже пятьдесят тысяч!

— Продолжай, Анахарсис, — крикнул Дантон, — говори! Ты грезишь, но это мечта великого сердца.

Клоотс с нежностью взглянул на страшного человека и, улыбнувшись, продолжал:

— Люди станут людьми тогда, когда каждый сможет сказать: «Моя родина — весь мир, весь мир принадлежит мне». Тогда больше не останется изгнанников, ссыльных, гонимых; природа едина — почему бы не стать единым обществу? Сталкиваются лишь разделенные силы, когда народы гонит друг на друга ветер ненависти, и они сталкиваются, как облака, молниями испепеляя друг друга! Тираны! Мы не питаем к вам злобы, порукой тому одно — мы не требуем вашей смерти! Покоритесь добровольно, покиньте ваши троны, и мы спасем вас от нищеты и эшафота. Узурпаторы суверенитета народа, современные Валтасары, неужели вы не видите, что на стенах Национального собрания уже горят слова «Мене, Текел, Упарсин»? Смелее, отбросьте ваши скипетры и короны, идите навстречу революции, которая избавляет одних королей от козней других монархов, а народы — от соперничества!

— Аминь! — воскликнул Камилл Демулен. — Все ясно! Анахарсис вознес меня за волосы, так же как ангел — пророка Аввакума над хлябями небесными. Да разверзнутся они; пусть разум затопит землю и троны всех королей, муфтиев и лам плавают по морю филантропии! Анахарсис сказал, что лондонский Тауэр шатается подобно Вавилонской башне. Но я не поставлю ни единого су на имущество англиканского духовенства. Питт — человек, созревший для фонаря. Если он не хочет освободить свое место, пусть его избавят от головы. Отсюда я зрю трех инквизиторов, повещенных на мосту через Мансанарес. Я собирался отложить в сторону перо: глухота неблагодарного народа лишила меня мужества. Но у меня возродилась надежда, и я превращаю свой альманах в газету. Следовательно, мы приглашаем наших уважаемых и любезных подписчиков, у кого истекает срок абонемента, возобновить его, но приходите не на улицу Сены, а к нам домой, на улицу Французского театра; там мы будем продолжать развивать неведомую до сего дня отрасль промышленности — производство революций.

— Да здравствует Камилл Демулен! — провозгласила Теруань, тогда как друзья остроумного публициста, истинного наследника Вольтера, пожимали ему руку. — Если когда-нибудь мне захочется кем-нибудь увлечься, ты будешь первым, обещаю тебе.

— А пока ты по-прежнему влюблена в Сиейеса?

— Честно признаться, да, — ответила Теруань. — По сравнению со всеми вами, он один производит на меня впечатление мужчины.

— Ну, а я тогда кто? — спросил Дантон.

— Ты? — спросила Теруань, окинув его взглядом с головы до ног. — Ты просто бык.

— Здорово сказано! — воскликнул Камилл. — Это и называется — взять быка за рога.

— Тем временем вы упускаете из виду общественное спасение! — крикнул Марат. — Я говорил вам о великом предательстве, но вы меня не слушали. Лафайет…

— Ах, вот в чем дело! — усмехнулся Камилл Демулен. — Мы снова вернулись к господину Мотье. Говори, Марат!

— Лафайет заказал в предместье Сент-Антуан пятнадцать тысяч табакерок, на каждой изображен его портрет в мундире генерала национальной гвардии. Лафайет рвется к диктатуре…

— … торговцев табаком, — успел вставить словцо Камилл Демулен.