Волшебный фонарь

Я пошел в гастроном, а когда вернулся, Марат, завернутый в мохнатую простыню, стоял на кухне у открытого холодильника и жадно пил молоко прямо из бутылки. У меня было ощущение, что это я пришел к нему в гости.

Закурив кубинскую сигару и пуская фигурно дым кольцами, Марат в моем халате и шлепанцах отправился осматривать книжные полки.

— Толстой, Гоголь, Салтыков-Щедрин, все классики. Наивно.

Мельком он взглянул на фотографию Чехова в 1900 году и заметил, что тот в новом хорошем костюме в полоску и сидит в плюшевом кресле.

— Жили, не жаловались.

Увидев альбом Ренуара, Марат возликовал.

— А, Ренуарчик? Крутые бабец, правда? Фламандская полнотелость, а?

Потом подошел к столу:

— Что на станке?

И, взглянув прямо мне в глаза, медленно произнес:

— Каждый врет на своем участке?

Потом, выпив и закусив, развалившись в кресле, он меня учил:

— Есть три ставки — хватай высшую! Есть три девки — валяй лучшую!

Теперь он меня мучил каждое утро, ровно в восемь трезвонил телефон.

— Ну как, стимулы есть? — бодро спрашивали из утренних пространств. — Ну, не буду мешать тебе работать, рубай!

Иногда он предлагал:

— Кооперируемся. Хрюкну в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому, устроим небольшой фестивальчик. А может, варфоломеевскую ночку?

В ответ на бормотанье он говорил:

— Хочешь быть моральнее других?

Но понемногу и Марат стал линять, появилась одышка, косолапость. Недавно при встрече еще издали закричал:

— Как пульс? Голова свинцовая? Вот тут, в затылке, давит, да? — допытывался он.

— Да вроде нет.

— А где же, в висках? Так это мигрень. — Он был разочарован, будто я его обманул. — Я больше не верю врачам. Я плюнул на врачей. Я дошел до Анохина, академика, он мне сказал: «Живите, как хотите, входите в свой стереотип жизни, уговорите себя, что у вас нет давления, и его не будет. Запрограммируйте себе давление сами!» Теперь я волнуюсь по квадратам, — разъяснил Марат. — Вот надо менять права — я волнуюсь по этому квадрату, потом надо делать путевку в Карловы Вары, — я перехожу на этот квадрат, а если одновременно волноваться по всем площадям — инфаркт миокарда!

Марат оценочно взглянул на меня:

— Бегаешь от инфаркта?

— Ну, минут десять, — лениво сказал я.

— Десять? Бонжур с приветом! — Он захохотал. — Я только десять минут стою на голове по системе йогов. Чудесно. Амброзия! А потом открытый бассейн «Москва». Пощупай, — он согнул руку, надувая бицепсы, — пловецкие мускулы! Вот только не сплю, — грустно заметил он. — Жизнь уже сделана, игра сделана, ставок нет.

Марат неожиданно вытащил из кармана флакончик фиолетовой жидкости.

— Цюрих, Швейцария. Смазываешь волосы, седина нежно уходит и серебрится, все цесарочки сходят с ума.

В последний раз я встретил Марата на похоронах.

Он опоздал на гражданскую панихиду и пришел, когда под музыку выносили гроб. Толстый, облезлый, в замшевой дубленке и «иван-царевиче» из нерпы, которая, казалось, фосфоресцировала, с бутылками шампанского, рассованного по карманам, он сказал бурно и радостно:

— Старуха бьет по нашему квадрату.

Подошел потом к другой группе, и так же радостно:

— Идет бомбардировка, бомбы ложатся все ближе к нашему сектору.

И потом еще радостнее:

— Идем к финишу!

ДОЛГОЖИТЕЛЬ

Лада, бойкая столичная радиожурналистка двадцати двух лет, в лимонной водолазке и брюках «эластик», с конским хвостом, перехваченным анодированной короной, словно Санчо Панса, боком, ехала на капризном ослике коварной обрывистой тропинкой в дальнее, безвестно затерявшееся в горах село, имея срочное задание «Последних известий» проинтервьюировать старейшего жителя планеты.

Нелепый серый ослик, ужасно самостоятельный в своих мыслях и действиях, то и дело останавливался посреди дороги и тогда превращался в собственную задумчивую статую, которую никакие крики и мольбы не могли сдвинуть с места, потом вдруг, точно его укусила змея, начинал скакать и брыкаться, пытаясь скинуть в пропасть свою амазонку, и так же вдруг успокаивался и сонно и печально брал крутизну за крутизной, идя сквозь темные ореховые и абрикосовые рощи, по алым лугам, через бурные ручьи, протоки высохших рек.

Неожиданно в ущелье, как ребенок, больной корью, захныкал шакал. Ослик вздрогнул, вскинул уши и пустился галопом через камни и пни; Лада обхватила его за шею, прижавшись лицом к теплой доброй шерсти ишачка; в изящных, продолговатых глазах его был ужас и благородство.

Когда этот странный библейский ослик, плутая в туманах, где горные пейзажи расплывались, как в испорченном телевизоре, настропалив уши-звукоуловители, наконец вскарабкался на древнюю гору и девушка увидела дым вселенной, и сквозь дым, словно в иллюминаторы ТУ-104, открылась потусторонняя фиолетовая равнина и дороги, по которым, как муравьи, ползали автомобили и арбы, ей показалось, что все, что было там, далеко и давно, на милой земле, — пижонская суета сует и не имеет и никогда не будет иметь никакого значения по сравнению с этой спокойной, молчаливой горой, и бесконечно высоким синим небом, и пророческой тишиной, которой миллионы лет.