Вонгозеро

— Наташка, они все тут одинаковые, — сказал Андрей, — просто некоторые с печками, а остальные — без, это не коттеджный поселок, черт возьми, а обычное садовое товарищество под Череповцом, ну елки-палки, ты серьезно рассчитываешь найти тут приличный дом, с ватерклозетом и спутниковой тарелкой?

— Ты не знаешь точно, — ответила она запальчиво и повернулась к нам вполоборота; щеки у нее горели, — ты за четыре дня два раза из дома вышел, я уверена, можно найти что-то получше, чем вот это!

— Вы почему все внутри? — спросил Сережа откуда-то из-за моей спины; я вздрогнула, потому что совершенно забыла о том, что он стоит позади меня. — Мы же вроде договорились — кто-то один всегда снаружи, смотрит на дорогу?

— Да ладно тебе, Серега, — махнул рукой Андрей, — здесь жизни нет. За четыре дня хоть бы собака пробежала.

Краем глаза я заметила какое-то движение в дальнем углу комнаты — откинув спальник, которым он был накрыт с головой, с угловой кровати вскочил заспанный, нечесаный Мишка и начал шнуровать ботинки.

— Я покараулю, — сказал он и радостно улыбнулся нам с Сережей, — мам, садись на мою кровать.

Когда дверь за ним закрылась, я огляделась по сторонам — сидеть и правда было больше негде; боком пробираясь между остальных кроватей, я направилась в угол.

— Как ты плохо выглядишь, Аня, — сказала Наташа уже другим голосом. — Борис Андреич говорит, тебе лучше — ты правда поправилась? Очень ты бледная…

— Все с ней в порядке, — оборвал ее Сережа, — это была обычная простуда, и я не заболел, можно больше не волноваться.

Можно подумать, кто-то из вас волновался, думала я, устраиваясь на смятой, неуютной кровати своего сына, и с удивлением поймала себя на том, что почти произнесла это вслух, что со мной такое, я никогда не умела говорить такие вещи, обычно я просто думаю их про себя. Черта с два вы волновались. Как вы торопились сбежать из дома, беспокоясь разве что о том, что забыли свою драгоценную сумку с тряпками; если я сейчас подниму глаза, готова поспорить на что угодно — все вы до сих пор смотрите на меня так, словно у меня чума, словно находиться со мной в одной комнате опасно для вас, четыре дня, и ни один из вас не пришел узнать, как мы, только папа и Мишка, только свои, сейчас бы очень подошел один из этих неожиданных приступов кашля, которые так мучают меня в эти дни, сгибая меня пополам, не давая вдохнуть, забавно было бы взглянуть на ваши лица, если бы я закашлялась именно сейчас — закрыв лицо руками, долго, страшно, может быть, кто-то даже выскочил бы из комнаты. Матрас подо мной жалобно заскрипел и прогнулся почти до самого пола, вы только посмотрите на эту кровать — самая узкая, самая развинченная, хотела бы я знать, было ли кому-нибудь из вас дело до того, ел ли он сегодня, не холодно ли ему спать здесь, в углу, под окном, я сегодня же заберу его обратно, в большой дом, а вы оставайтесь тут, в своей ночлежке, хорошо, что я не умерла, я сама о нем позабочусь. Удивительно, как быстро неловкость, с которой я входила сюда, сменилась еле сдерживаемой, застилающей глаза яростью, кто бы мог подумать, что первой сильной эмоцией с момента, когда я поняла, что не умру, будет именно эта — вдруг я поняла, что ни разу еще не обняла Сережу, что не успела даже потрогать сына руками, и вот я сижу здесь, на этой продавленной старой кровати, и боюсь поднять голову, чтобы не дать им увидеть выражение моего лица.

Я была так занята своими мыслями, что, наверное, пропустила целый кусок разговора, случившегося после нашего прихода — когда я справилась наконец с лицом и смогла поднять голову, я услышала только, что Сережа сказал что-то — голос у него был одновременно удивленный и растерянный, но слов разобрать не успела; Наташа ответила ему:

— Так будет лучше, Сережка, — она всегда называла его «Сережка», так небрежно, так бесцеремонно, словно это было самое обычное имя; когда мы с ним познакомились, я год училась произносить его — и до сих пор иногда не могла этого сделать, я придумала ему тысячу ласковых прозвищ, но мне по-прежнему нелегко было называть его по имени, а она говорила «Сережка», как будто они учились вместе в школе. Я взглянула на нее внимательнее — она сидела, подложив под себя ногу и слегка задрав подбородок, и смотрела на него, и тон у нее был какой-то обидно терпеливый, словно она говорила с ребенком: — Мы здесь уже пятый день и никого пока не видели. Здесь никого нет, понимаешь? Здесь безопасно.

— Безопасно? — переспросил Сережа. — В десяти километрах от города? Не смеши меня. Андрюха, да скажи ты ей…

— Не знаю, Серег, — отозвался Андрей, не оборачиваясь, и пожал плечами, — по-моему, это вполне подходящее место, чтобы переждать.

— Переждать? — опять повторил Сережа; по голосу его было слышно, что он начинает сердиться. — Что переждать? Сколько переждать? Да мы даже не знаем, что там творится сейчас, в Череповце! Может быть, завтра или через неделю здесь появятся десятки, а то и сотни людей!