Вонгозеро

Безусловно, я знала, что это произойдет, думала я, пока мы скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее — онемевшая Витара шла теперь перед нами, сразу за Лендкрузером, а пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, по-прежнему ехал последним — мы все знали, что топлива до озера не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Разве все мы — и женщины, и дети — не имели права знать, принимая решение уехать из этого дачного поселка, что, если мы не найдем топлива в течение сегодняшнего дня, двигатели наших машин один за другим зачихают и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой чужой, оледенелой, безлюдной земли? Разве мы согласились бы на это, если бы они нам рассказали? Надо было оставаться, если бы мы знали, мы бы обязательно остались, город все равно уже умер, и вокруг него нет больше ни одной живой деревни, ну сколько еще беженцев могли бы мы там встретить — пять человек? Десять? Что такого страшного могли они нам сделать — кроме того, чтобы умереть от голода у нас на глазах? Неужели это лучше, чем то, что нам предстоит теперь, я бы ни за что не согласилась, я бы не позволила им уехать, увезти Мишку, я бы ни за что им не позволила.

— Малыш, — сказал Сережа негромко, и рука его снова опустилась мне на колено.

— Не трогай меня, — сказала я сквозь зубы. Я даже не могла взглянуть на него, как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего, как ты посмел принять такое решение один, а ведь она даже не знает, она не слышала, а теперь она едет в немой Витаре, и я даже не могу сказать ей, что они с нами сделали. Дай мне микрофон. — От волнения я нажала не на ту кнопку и сначала проговорила в пустоту, но потом разобралась и повторила, и в рации щелкнуло — они все меня услышали, все, кроме папы: — Марина, стой. Нам нужно вернуться, пока не поздно, иначе мы все умрем прямо на этой дороге.

Лендкрузер тут же встал как вкопанный, за ним остановилась и Витара, и Сережа, чертыхнувшись, тоже нажал на тормоз — и не успели мы остановиться окончательно, я уже распахнула дверь и выпрыгнула из машины, и побежала вперед, дура, дура, о чем я только думала, буду спать на пассажирском сиденье, закрою глаза — и открою их уже на озере, когда все проблемы будут позади, так никогда не бывает, это ни разу еще не срабатывало — и теперь не сработало, я рванула пассажирскую витарину дверь — папа хмуро глянул на меня из-за руля, словно догадавшись, что я собираюсь сказать, — поглядела прямо в светлые Ирины глаза и выпалила:

— Они нам не сказали. У нас больше нет топлива. Надо поворачивать назад, в поселок, пока его хватает на обратный путь.

А потом мы стояли посреди дороги на обжигающем холодном ветру и кричали друг на друга — боже мой, он, наверное, никогда не видел меня такой, это была даже не мысль, а обрывок мысли, ее тень; когда мы познакомились, словно кто-то выкрутил мне громкость вниз почти до предела, невидимой резинкой стер, закруглил все острые углы, о, у меня было множество острых углов, о которых он понятия не имеет, я надеялась, что мне удалось их запрятать так далеко, что он никогда и не догадался бы о том, что они существуют, и он не догадывался, это видно по его глазам.

— Что за истерика, Аня, ну какого черта, там нельзя было оставаться!

— Ерунда! Сколько нам еще осталось — сто километров? Двести? А дальше ты предлагаешь идти пешком?

— А ты что предлагаешь?! Сдохнуть там, в этом поселке, от заразы?

— В первую очередь я предлагаю говорить правду! С нами дети, как вы могли решить все это без нас! Можно было бы сидеть в поселке и ждать, можно было слить все топливо в одну машину и делать вылазки, обшарить все окрестные поселки, найти какой-нибудь трактор, да что угодно, в конце концов, можно было бы дождаться весны и потом вернуться в Череповец — там уже точно никого не осталось бы, и найти топливо, там заправки, там нефтехранилища, там до черта брошеной техники, наконец, — а здесь ты что будешь искать, в этой пустыне?