Вор весны (ЛП)

— Позволь прояснить несколько вещей: я не собираюсь ложиться с тобой в постель против твоей воли. У меня нет намерений причинить тебе какой-либо вред. Если хочешь, можешь запереться в этой комнате на следующие семь месяцев, и я вообще не буду тебя беспокоить.

Семь месяцев.

— Я… я не могу здесь оставаться, — бормочу я, осознавая, насколько глупо и ничтожно это звучит. — Если я тебе не нужна, ты можешь просто вернуть меня обратно… пожалуйста. Мой отец, и моя школа… Я должна подавать документы в университет, сдавать экзамены, я не могу просто…

Приоритеты, Сефи.

Я ожидаю, что он рассмеется, но он не смеется. Я не могу достаточно видеть его лицо, чтобы понять, о чем он думает.

— Я могу вызвать тебе идеальные результаты. Могу зачаровать любой университет, чтобы он принял тебя. Так что не волнуйся об этом. Но я не могу вернуть тебя обратно в мир смертных.

— Но… но почему нет?

Я говорю как капризный ребенок. Хотела бы я быть сильнее, храбрее. Быть больше похожей на Либби и уметь пробиваться.

Либби. О Боже…

— Я забрал дань, предназначавшуюся Неблагому Королю. Жертвоприношение является важным ежегодным событием для поддержания мира между двумя дворами. То, что я сделал, было грубым нарушением, но сделанное мною ранее защитило меня… и тебя. Вернуть тебя сейчас будет поражением. Не совсем уверен, что наша дорогая королева Зера сделает со мной… но довольно хорошо представляю, что она сделает с тобой. И всеми, кто попытается защитить тебя.

Папа.

— Мой отец, — выпаливаю я, — он…

— Он будет вне опасности, пока ты будешь держаться подальше. Когда пройдут эти месяцы, не думаю, что она будет беспокоить кого-либо из вас.

Мне не нравится, как это звучит, но что я могу поделать? Здесь я в ловушке, и даже дома у меня не было бы сил защитить его.

— И моя подруга Либби…

— Вероятно, ее зачаровали так, что она забыла все, что видела, и отправили обратно на улицы. Одна жертва, один год. Она не в опасности.

Это уже слишком. Вопросы жужжат, полусформированные, в каждой щели моего разума. Я едва могу вычленить один, остальные толпятся вокруг, мешая.

— Если ты… если ты не хочешь… — мой голос дрогнул на этом слове. Постель и все вокруг кажется слишком благонамеренным для того, что, уверена, он собирался сделать. — Если ты не хотел… делать это со мной… зачем вообще забирать меня?

Удерживаюсь себя от слова «спасать». Я не чувствую себя спасенной. Наоборот, в ловушке.

Я слышу шорох его одежды, когда он отворачивается, в его следующих словах сквозит холод.

— Не хотел, чтобы такая девушка, как ты, была убита.

— Ты убил того мужчину.

Он делает паузу, его слова становятся все более жесткими.

— Я знаю, что все доктрины смертных утверждают, что всякая жизнь священна, что нельзя измерить цену души или того, что у вас есть, но ты юна, и я предположил, что у тебя есть семья, которая будет безмерно по тебе скучать, если с тобой что-то случится. У того человека… этого не было.

— Откуда тебе знать?

— Он хвастался мне, что избил свою жену. Я совершенно уверен, что ей будет лучше без него.

— Люди… люди всякое болтают, когда пьяны…

— Я зачаровал его, чтобы он сказал правду, так что сомневаюсь в этом.

Я сглатываю от холода в его глазах, но что-то не дает мне покоя. Почему он вообще допрашивал его, словно именно он должен был выбрать жертву.

— Зачем ты вообще с ним разговаривал?

— У меня были на то свои причины.

Я смотрю вниз, ошеломленная проницательностью в его глазах.

— Даже… даже если он сделал все это… убивать его все равно было неправильно.

— Нет, но это было меньшее из двух зол.

— Избавь меня от своей благородной философии, — выплевываю я. — Я слышала, что ты сделал с… с…

С такими смертными, как я.

— В самом деле, — говорит он. — По общему признанию, я настоящий монстр.

Я сглатываю.

— Пожалуйста, — говорю я. — Мой отец. Он будет так волноваться…

— Не волнуйся о своем отце, — говорит он, выпрямляясь. — Я прослежу, чтобы он не волновался, — он поворачивается к двери. Он так молчалив, что на мгновение мне кажется, что он уже выскользнул из комнаты. Только слабый скрип двери говорит мне, что я ошибаюсь. — Как тебя зовут? — спрашивает он. — Ьа девушка назвала тебя «Сефи». Это оно?

Только когда он спрашивает, я чувствую всю нелепость. Я почти нервничаю. Это слишком иронично.

— Не смейся.

— Не думаю, что делаю это.

— Персефона, — говорю я ему. — Но почти все зовут меня Сефи или Сеф. Ты… полагаю, ты тоже можешь.

— Сефи — странное имя.

Я не могу не фыркнуть на это.

— Что? — он хмурится. — В чем дело?

— Только долбаный фейри нашел бы «Сефи» более странным, чем Персефона.

— Раз уж ты так говоришь.

— А… а ты? Как мне тебя называть? — на всякий случай. — Ты сказал, что Аид — титул…