Вор весны

— Не я тот, кто использует ее, — продолжает он. — Но, подозреваю, это можешь быть ты

— Как ты смеешь…

— Ты должна рассказать ей.

Я делаю шаг вперед.

— Рассказать мне что? — даже несмотря на ужасное, тошнотворное чувство, я уже знаю.

И когда Эметрия смотрит на меня, кусочки головоломки складываются. Ее глаза расширяются, и в этом взгляде есть что-то такое, что почти знакомо мне. Взгляде, который я должна была знать с того дня, как родилась.

Внезапно она перестает казаться такой красивой, потусторонней фэйкой с фиалковыми глазами. Завеса приподнимается или что-то сдвигает, и она резко становится похожей на теплую женщину с оливковой кожей, чью фотографию я хранила на обороте своего экземпляра «Питера Пэна», искрящуюся в улыбке, в объятиях моего отца на пляже Крита.

— Сефи… — начинает она.

— Нет, — я качаю головой. — Нет, нет, это не можешь быть ты.

— Позволь мне объяснить…

— Объяснить? — задыхаюсь я. — Как ты можешь объяснить мне подобное? — я дрожу, мысли, гнев, печаль вибрируют внутри меня, и каждые слово, страх и вопрос, которые я держала в себе на протяжении семнадцати лет, вырываются наружу горьким, яростным потоком. — Как ты могла не сказать мне? Просто взять и уехать, никогда больше меня не навещать, и…

Эметрия пресекает мена.

— Но я правда видела тебя вновь, — говорит она. — Я видела тебя каждый майский день. Твой отец приводил тебя в парк, и…

Ее голос затихает, мелкие, ужасные кусочки моего детства, всей моей жизни до этого момента встают на свои места.

Каждый год в определенную дату папа водит меня в Гайд-парк. Смутные воспоминания о тех днях. Ощущение, что что-то произошло, но непонятно, что именно.

— И когда день заканчивался, ты очаровывала меня, — осознаю я с тошнотворным стуком в груди.

Я помню те дни, те дни абсолютной радости, когда мы шли даже под дождем. Я помню мороженое, игры в парке и цвет неба. Но больше ничего.

Потому что ты забрала у меня остальное.

Эметрия опускает голову.

— Видишь ли, ты была смертной. Ты росла слишком быстро. Ты не была одной из нас. Ты никогда не была бы счастлива…

Я почти не слышу ее. Мой взгляд обращается к Аиду, который смотрит куда угодно, только не на меня.

— Ты… — поворачиваюсь я к нему. — Ты знал?

Всего на мгновение он теряет свой голос.

— Она брала меня с собой, — говорит он тяжелым голосом. — Я знаю тебя большую часть твоей жизни. В тот день, когды ты пришла на бал Самайна, я точно знал, кто ты, и знал, что сделаю что угодно, чтобы спасти тебя.

Я мысленно возвращаюсь к тому дню, когда заметила, как он разговаривает в углу с женщиной. Эметрией. Пытаясь придумать способ вытащить меня оттуда.

— Почему… почему ты не сказал мне?

— Я пытался, но…

— Ты должен был пытаться больше!

Аид отшатывается, словно я дала ему пощечину.

— Это не его вина, — объясняет Эметрия. — Я знаю его настоящее имя. И запретила ему когда-либо рассказывать тебе, кто я.

— Но… но почему? Даже после… Когда я пришла сюда, почему ты не рассказала мне тогда?

— Я беспокоилась, что ты захочешь остаться. Это не твой мир…

— Я сама решу, чему я принадлежу! — огрызаюсь я. — И я принадлежу… — мои глаза устремляются к Аиду. Я принадлежу тебе, хочу я сказать, но не могу произнести эти слова, потому что, хоть у него и не было выбора, он обманывал меня, все изменилось по сравнению с тем, что было раньше, потому что он знает всю эту историю со мной, а я нет. Все, что связано с нашим начало, расплетается.

Все это время он знал, кто я.

Я не помню, когда мы впервые встретились.

А Эметрия — моя мать.

— Я никому не принадлежу, — говорю я со всхлипом. — Мне не место там, наверху, и не место здесь, внизу. И уж тем более не с вами обоими.

Сила собственных слов жалит меня, как пощечина. Я не могу смотреть Аиду в глаза. Не могу смотреть в глаза ни одному из них.

Я разворачиваюсь на пятках и бегу.

Слышу, как Атд идет за мной. Эметрия окликает его.

— Ты не моя мать! — огрызается он. — И у тебя едва ли есть право называть себя ее матерью.

Я добираюсь до своей комнаты и захлопываю за собой дверь, соскальзывая на пол. Я кусаю рукав, чтобы скрыть рыдания, надеясь, что он не придет, моля, чтобы он пришел.

Он не колотит в дверь. Он даже не стучит. Но я чувствую, как он скользит вниз с другой стороны, прижимаясь к дереву.

— Сефона, — тихо говорит он. — Я с самого начала хотел рассказать тебе. И рассказал бы, если б мог. Мне было ненавистно, что я ничего не могу тебе рассказать. Я пытался, я правда пытался.

Я вспоминаю его потайную дверь, побудившую меня подслушать. Он не мог назвать ее моей матерью, зная, что я слушаю, но пытался заставить ее что-нибудь сказать. Он пытался. И привел ее сюда своей запиской, отказываясь и дальше держать меня в неведении.

Так почему же это все равно кажется предательством? Просто ли это ее обман, вылившийся на него?