Ворчливая моя совесть

— Слушай, что это буровая молчит? — поинтересовался Бондарь вместо ответа. — Инструмент Лазарев меняет?

Бронников не поддался. Ждал…

— Всерьез? Бурил бы, Бронников, дальше! Глубже и глубже! Через весь слоеный пирог! — И Бондарь положил на стол красную папку. — Проштудировал, Николай Иванович! — стал развязывать тесемочки, раскрыл папку. — Иди-ка сюда!

Бронников, опустив глаза, молчал. Какая-то минутная робость, сомнение… Значит, дошло до Бондаря? Поддерживает? Теперь они вместе. Но это не принесло почему-то желанного облегчения. Теперь — если что — он и за Бондаря будет чувствовать себя в ответе. Зачем убедил его, втянул… А вдруг не…

Бондарь понял, кажется, что происходит в душе друга.

— Николай! — позвал он. — Коля, ты меня слышишь?

— А? Да, да, Дима! Что?..

— Вот, взгляни, — приглашающе показал Бондарь на извлеченные из папки фотографии. — Доказательства очевидны, она, нефть-голубушка, даже в породах фундамента должна быть! Взгляни!..

Бронников улыбнулся. На этот раз убеждают его. Комично… Он сидел не двигаясь.

— Послушай, Бронников… — всматриваясь в фото, неожиданно изменил тему Бондарь. — Все спросить у тебя хочу. Какое ощущение, чувство предпочитаешь ты всем другим? Чувство покоя? Радости? Чувство красоты?..

Бронников оглянулся на него с той же, чуть иронической, но благодарной улыбкой. Он чувствовал — плечи его тяжелеют, наливаются новой, какой-то безмерной, свирепой силой. Он чувствовал — ожила, расправила крылья на его лбу морщинка-чайка. Хотелось вскочить, бежать на буровую. Но он продолжал спокойно сидеть у рации, спокойно улыбался:

— Ты уже спрашивал как-то… Сопротивление материалов.

20

Фомичев несколько раз заглядывал в рубку, но на вахте в этот момент оказывался не Серпокрыл. То старпом стоял, то второй помощник. Фомичев до того увлекся поисками Серпокрыла, что забыл о Салехарде. А он вдруг вырос справа, так внезапно и как бы даже некстати, город на высоком обрывистом берегу, знаменитый тем, что расположился на Полярном круге, нанизан на него был, как бусинка на нитку. Склады, серебристые, с ржавыми потеками емкости, краны, краны на пристанях. Обь с Полуем, сливаясь перед городом в холодное, вскипающее желтыми кружевами волн море, в Обскую губу, задерживали лето. И весной-то по-настоящему и не пахло еще здесь. Снег лежал. Бараки, бараки дощатые, дома, окрашенные в голубую краску. Трубы заводские, цеха, ангары, службы — это на берегу. А у берега — не протолкнешься! — кораблики, катера, танкеры… И плоты, плоты… На жидкой, колеблющейся их поверхности — будки, дымок из труб. Прыгают с бревна на бревно люди… Пассажиры «Ударника пятилетки», сгрудившись у левого борта, с жадным любопытством, с некоторой тревогой скользили взглядами по приближающемуся городу. Чем-то он встретит их, как? Уже одетые, готовые к дальнейшему продолжению своего путешествия, стояли Савельевы — дед с внуком. В одной руке у старика — чемодан с продуктами, в другой — Вовкина ручонка. Егоровна… Она этим же теплоходом, через час, обратно поплывет. Вернется по месту прописки. Ждет ли ее внук Феликс на берегу? Явится ли он на теплоход?

— Фомичев, просьба к тебе… Отбей, милок, телеграммку, не посчитай за труд. В Ханты-Мансийск, Кондаурову, значит… — и ссыпала ему в ладонь горсть горячей мелочи. — Слова будут такие: «Тихон, Таня Казначеева, как прежде, живет в Увате». Запомнишь?

— Запомню, денег не надо.

— Как не надо, милок? По три копейки слово, да на адрес еще. Как так не надо? Они бесплатно не принимают…

Перегнувшись через поручень борта, Фомичев пытался заглянуть в раскрытое окно рубки. Но видел только кончик капитанского рупора. Слышал голос:

— Правей! Так держать! Еще два градуса! Правей! На кранцах! Внимание!..

20-а

…Прямо с причала вела наверх, в город, длинная и крутая деревянная лестница. Фомичев — пассажир легкий, стал отсчитывать ступени, как пианист клавиши. Некогда, некогда!.. Домой, в столицу… Иного решения не будет! Ни за что на свете! Семь пятниц на неделе — это не про него. Вот только теплоход с высоты крутой лестницы пытался найти он иногда. Так и тянуло хоть разок еще, на прощанье, бросить на него взгляд. Но где там! Не разглядишь. Воздушный шарик зарозовел внезапно в небе над столпотворением теплоходов, катеров, барж и буксиров. Уж не Серпокрыл ли упустил? Неловкими, огрубелыми пальцами не смог удержать ниточку, вот и выскользнул шарик. А может, капитан нарочно его выпустил? Может, знак какой-нибудь подает? «Я здесь! По правую сторону порта!»

Если попадался Фомичеву на лестнице парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, он обязательно задавал один и тот же вопрос:

— Эй! Ты не Феликс случайно? Парень!..

— Сам ты Феликс! У, козел!..

Фомичев бежал дальше. За козла не обижался. В четырнадцать-пятнадцать лет у ребят преувеличенная потребность огрызаться.

— Юра!

Он дернулся, остановился. Вот так встреча! Чуть было мимо не пробежал. На лестнице, с ребенком на руках, стояла Галя Лазарева. А рядом с Галей… Гогуа!.. С рюкзаком и чемоданчиком. Чемоданчик Фомичев узнал — Галин. Из рюкзака торчало что-то, не поместилось. Рыбина соленая?