Ворон Доктора Ф

Мальчик обреченно не верил сестре, Розалинда даже не пыталась что-то изменить, надеясь, что привезет Матвея в Москву к матери, а сама… Куда же сама? Все заметал снег, вьюга по-зимнему принималась что-то шептать, стоило только выпасть снегу, улицы не расчищали и в поздний вечерний час город казался необитаемым, необитаемо пустовали улицы, необитаемо терялся свет в окнах и все вокруг такие же люди необитаемо не видели друг друга. С Финского залива надвигался шторм…

Лилия только больно испытывала трагедию своего брата, сострадание слабо выражалось в ее ощущениях, но мучения детей она воспринимала слишком живо для ледяной принцессы…

Вошли куда-то, переломом ручки двери, какой-то средненький отель, все не мечтая о побеге:

- Ты комнату проверь.

- Да я уж и проверил, не бойтесь, госпожа, они не нападут сегодня и сейчас, засните, пусть неверный глаз вас не коснется, вы прекрасны, что ж… Нет, я слуга, я не могу столь весело звенеть, как будто я пастух на вольном косогоре, в туман зари сквозь вьюги вечно петь…

- О чем ты, право, для чего слова? И что произойдет потом?

- Пока…

Рука его скользнула по выгнутой фигуре спинки стула, столь гладкой и сухой, как кожа да не в лаке. Не стоило любви стоящего во мраке. Розалинда села за стол, Матвея раздели, отмыли, проверяя на вшей и прочие неприятные сюрпризы, но, к счастью, ничего. Обретено, свободны и несправедливость… Но что ж отец? Она боялась знать, на вилке острием лишь устрица крутилась, и устрица уж ничего ей не могла сказать. Мотя морщился, рассматривая странную еду, а сам набросился, изголодавшись, на что «попроще», посытнее, он не понимал, что сестра исполняет давнюю мечту, ей так хотелось всегда отведать их, но как-то не сложилось, как будто запрещено, да и потом… И все еще мала, впитав все детство, не оставив брода, уж лучше омут или брод, чем мель… Снег заметал многоголосьем небосвода, город застыл, конец его теперь… Так таит все всегда, когда нет больше сил идти вперед иль двигаться назад, и, может, лучше созерцать могилы, но сон земной иные думы взял.

” И все-таки как странно, когда желающие счастья безведомо, а предают, как так? За что? Что треплет изголовье? Я помню, был учитель, я плохо знала математику, а он страдал от тика, нервного, подпрыгивал порой, все кашлял странно, был добр и не уверен в себе, часто весел, как в мире все своем, но и среди людей. Мне кажется, он их любил, а рынок людских сердец, таких как он, нет-нет… Его проверяли и придирались, как будто желая довести до эпилепсии и сместить. Жестоко ведь? Но рынок не любит таких, мы торгуем собой каждый раз, каждый день перед кем-то лицемерно извиняясь, хваля, а сами утаили злобу, мы иль только я. И кто-то жертвы, кто-то идолов творит, языческий наш век сквозит сквозь крылья сфинксов, и будто равнодушье этих кошек говорит, что больше нет любви, не может быть, не может. Ведь это ужас жизни о былом, как будто кто-то знал, а выразить не может, и я уже устала думать об одном, как будто фото в затерявшемся альбоме. Мой замысел пророс травой, и больше нет прощенья, я ненавижу их, всех их за мной. И где мой револьвер? Ведь я его отдала Цетону, не забыть бы вернуть, хотя уж лучше без перестрелок. Да постой, покой нам только снится. Что теперь? Вот шрам тех звезд, что нам сиять умеют, а падают и все, и нет звезды иной… И, кажется, я знаю, нет, ведь точно не поверю… Кто светит внутрь для себя, тот дыры черные с богатством и тоской, и страхи их паучьей липкой лапой шершавят кожу судеб все невидимой рукой. Во внутреннем свеченье годы. И тот, кто идет по головам, тот топчет лишь себя, а от души его не отбелить разводы, а тело все же примет как корм деревиям земля”.

Цетон ушел, он не боялся, враг спал и спал пастух, как волки чутко, Цетон ушел, он легким бегом несся по улицам, ища все подтвержденья скорой битвы, кто-то…

Он ждал с ним разговора, безупречный Ворон как будто тоже ждал.

“Учитель и палач… Возможно, это я из-за него стал Вороном бескрылым, я все же был, а, может, нет меня…”

Вышел на Невский, возле золоченых сфинксов стоял безукоризненный и заснеженный. Ворон. Весь в черном, слуга-хозяин, древний, страшный и все пленяющий своим очарованьем темным, как будто лучше всех впитавший этот мир, весь рынок, все законы, как будто это он вертел все шестеренки и болты. Он просто ждал, а город опустел, ночная ночь в Москве, что Петербурге, зима зимой, а ночь и не у дел, заснеженные существа, похожие на моллюсков.

Ворон глядел из-под тени цилиндра, его пурпурно-каштановые насыщенные взглядом глаза пронзали насквозь. Он участвовал в своем представлении, Цетон пришел лишь сообщить, поблескивая отражением своих бесцветно желто-серых глаз, что новая эпоха грядет с его удачей, но разговор был до бессмыслицы немой. Кивнули, немного поклонились, взметнув старомодность дорогого сукна.

- Сэр! Не рад вам сообщить…