Ворон. Тень Заратустры

Пришло другое, из раннего детства. Когда-то он слышал это от деда. Старик раскуривал трубку креп кого самосада, а Антошка залезал к нему на колени, а тот, лукаво поглядывая на внука, выдыхал дым сквозь прокуренные усы. Антошка жмурился от удовольствия и как завороженный слушал заветные слова, словно это было тайное заклинание:

Слетел багрянец рощ, и в дальний вырейУшел косяк последний перелетных птиц.Пора и нам на зимние квартиры

Пожитки летние без суеты сносить.Оставив сундуки суждений и иллюзий,Всю рухлядь серую несбывшихся времен,Мы унесем с тобой, как все былые люди,

Надежды свет и свой последний стон.Но может там, за тайным перевалом,Пройдя незримый в бесконечность мост,Кто был дырой – останется провалом,

А кто горел, как мы, воскреснет блеском звезд…

– Да… – вздохнул надзиратель. – Владимир… – он попытался вспомнить, как бишь, поэта по батюшке, но так и не вспомнил, как ни тужился. – В общем – красиво.

Антон давно обратил внимание, что поэзия на зоне в фаворе. На первых порах он связывал это с сентиментальностью зэков, но по зрелому размышлению пришел к выводу, что здесь она становится тем светом, без которого человек не может жить, особенно в условиях, когда его существование сведено к животному уровню. Стихи помогали ему понимать даже тех людей, которые в привычной лагерной обстановке были наглухо закрытыми. То, как они слушали, и что при этом сквозило в их глазах, становилось для Антона образом глубоко запрятанного, тайного мира души.

У этой тайны была и оборотная сторона, – Антон это почувствовал па отношении к себе, – его уважали, к нему прислушивались, как если бы он был наделен даром всеведения. Это не было похоже на непререкаемость блатного «авторитета». С ним лишь советовались, и сказанное им никогда не воспринималось как жесткое руководство к действию; скорее, давало толчок для самостоятельного решения по тому или иному вопросу. Но еще Антона не покидало ощущение, что нечто незримое, некая необъяснимая словами сила заставляла его верить в свою звезду даже в самые тяжелые минуты. Зона сводила с разными людьми, и, казалось, была в том какая-то странная избирательность, которую он специально, даже если бы и хотел, программировать не мог.

Взявшего его под свое покровительство карманного вора Ваську Глазова по кличке Глаз Антон принимал таким, каков тот есть, пытаясь вникнуть в его мир, понять его. Васька был сиротой. Похоронка на отца пришла в сентябре сорок первого, а вскоре во время бомбежки погибла и мать. Рос Васька с такими же беспризорными мальчишками, как и он сам. Воровство не считалось грехом или подлостью. Тут тоже были свои законы: брать то, что плохо лежит, – надо и необходимо. Ловкость и смекалка ценились в этой среде весьма высоко. Профессия вора требовала филигранного мастерства и духа бесстрашия. Виртуозы, обладающие и тем, и другим, считались героями, потому начинали нести ответственность перед товарищами по сообществу, постепенно становясь лидерами преступной среды. Антон не мог осуждать Ваську. Напротив, он его уважал. Иначе и быть не могло: Васька обладал чувством собственного достоинства, никому не позволял его попирать. Он ощущал себя личностью, и это ощущение появилось по мере роста «профессионального» мастерства.

Васька чувствовал искренний интерес Антона к собственной персоне и отвечал ему тем же.

– По большому счету, тебе, Тошка, подвезло. Пять лет – это еще мало впаяли. За вредительство могли бы круче. Ты жри давай. – Он придвигал поближе алюминиевую плошку баланды. – Вон тощий какой! Башка у тебя светлая, а дурья. Мне бы твои грамоты, так я бы как сыр в масле катался.

Как-то Васька затянул Антона в картежную сходку. «Новичкам всегда везет», – успокоил он. Но пришлось ему и самому удивиться. Мало того, что Антошка по-крупняку выиграл, так еще и вару передал Ваське, сказавшись хворым.

Вскоре у Скавронского и вправду поднялся жар, и с каждой минутой парню становилось все хуже. Насилу оклемался в больничке, а говорить еще долго не мог, заглатывая слова вместе с воздухом. «Сломался пацан», – решил было Глаз, так как Антон постоянно пребывал в какой-то задумчивости, молчал или отвечал на расспросы Васьки односложно, а то и просто кивком головы.