Ворона на мосту

Впрочем, никто меня так и не убил. Я вот уже несколько минут столбом стоял у ограды, сердце мое вопило от бессильной ярости, неподвижное тело терзала боль — сила рвалась наружу, требовала действий, думаю, еще немного, и она бы действительно разорвала меня в клочья. До сих пор я оставался цел, поскольку был послушным инструментом, повиновался всякому внутреннему импульсу и только теперь понял, что все эти годы действовал вовсе не по доброй воле, а подчиняясь необходимости. Помню, я подумал, что взорваться от собственного могущества — далеко не худший конец, мертвым магистрам при таком исходе, пожалуй, ничего не достанется, а мне того и надо. Потом вспомнил, как испытал похожие ощущения, когда пил воду из дырявого аквариума; я еще сказал себе тогда, что тот, кто умирает от переизбытка силы, становится бессмертным — чтож, хорошо, если так!

Воспоминание оказалось не только приятным, но и столь ярким, что я на миг поверил, будто сейчас снова окажусь в зале, заставленном аквариумами, и обнаружу, что вошел туда всего несколько минут назад, а все остальное мне только примерещилось, пока я осушал седьмую по счету чашку волшебной воды.

Но этого, разумеется, не случилось. Зато у меня за спиной раздался голос:

— Постарайся вдохнуть очень медленно, считая до шести. Потом — пауза, опять на счет шесть. И такой же медленный выдох. И снова пауза. И еще раз, и еще — для начала хотя бы четверть часа кряду. А то, пожалуй, действительно взорвешься. Давай начинай. Чего ты ждешь?

Удивительное дело, но я его послушался. Скорее всего потому, что сдуру решил, будто со мной говорит нечто большее, чем просто человек. Не то чтобы это был какой-то особенный нечеловеческий голос, вовсе нет. Обычный баритон, довольно приятный слуху, только и всего. Но я рассудил, что, если бы тут был человек, он бы давным-давно меня убил (да и не под силу человеку, сколь бы грозным колдуном он ни был, меня обездвижить — подсказывала моя гордыня). А не-человека вполне можно послушаться, это не так унизительно. И возможно, оно дает мне дельный совет.

Я принялся дышать, как велели; неведомое «оно» любезно отбивало ритм, постукивая веткой об ограду, — это, надо сказать, очень мне помогло, сам-то я считал бы раза в три быстрее, еще и сбивался бы то и дело, вне всякого сомнения.

С чувством времени у меня в ту пору было совсем скверно, поэтому не знаю, как долго пришлось мне цедить сквозь зубы холодный ночной воздух. Но уже после нескольких медленных вдохов я почувствовал себя более-менее сносно: мышцы понемногу расслабились, сердце успокоилось и, что поразило меня больше всего, смертельная усталость, которая уже стала для меня привычным состоянием, почти прошла. То есть я бы и сейчас, пожалуй, с удовольствием заснул, если бы дал себе волю, но желание отдохнуть перестало быть мучительным.

А еще какое-то время спустя разум мой обрел вдруг былую ясность. И вот это оказалось по-настоящему страшно. До сих пор я не понимал, сколь плохи мои дела, не осознавал толком, что потерпел сокрушительное поражение, расплескал понапрасну краденую силу и себя самого заодно вместе с нею выплеснул. Опустевшая дырявая посудина, из которой уже нечего выпить, даже если бы нашелся желающий, — вот что я собой представлял. Это было, мягко говоря, малоприятное открытие, и все же я понял, что не готов добровольно променять эту беспощадную ясность на былой туман в голове. «Не видеть вещи такими, какие они есть, — унизительно для мыслителя, — сказал я себе. — Какой стыд».

— Ага, — удовлетворенно произнес все тот же голос за моей спиной. — Не такой ты безумец, как может показаться. С разумом твоим все в полном порядке, еще получше, чем у большинства моих знакомых, просто ему давно не давали воли. Ты же сам и не давал, а это, как видишь, дело поправимое… Удивительно все-таки, что в ордене Дырявой Чаши вас не научили успокаивать себя дыханием. И вообще ни в одном ордене послушников не учат правильно дышать — о какой магии после этого может идти речь?! Как можно браться за колдовство человеку, который не умеет управиться с собственным телом и разумом? Вот чего я никогда не пойму.

Чем больше он говорил, тем тверже я убеждался, что все-таки имею дело с человеком. Вряд ли неведомое, непостижимое существо, которым мне сперва казался невидимка, стало бы столь охотно злословить на чужой счет, очень уж это по-человечески. Правда, оставалось загадкой, почему незнакомец меня не убил. Но я полагал, что в ближайшее время это прояснится. Такие болтливые люди обычно охотно рассказывают о своих намерениях посторонним, в том числе и своим жертвам. Последним — особенно охотно, насколько я успел изучить эту породу.

— Ладно, теперь можно и познакомиться, — объявил мой невидимый собеседник. — И поговорить о делах, пока ты более-менее соображаешь.

Я по-прежнему не мог двигаться, даже голову повернуть, но он сам обошел меня и уселся на траву прямо у моих ног, так что я смог наконец увидеть его лицо.

Нельзя сказать, что зрелище меня обрадовало.