Ворона на мосту

Пресекая дальнейшие расспросы, Чиффа проводил меня к выходу. Распахнул дверь и слегка подтолкнул меня в спину. Я вспомнил, что точно так же он толкался, когда мы входили в дом, и сообразил, что это, скорее всего, вовсе не фамильярный жест, выражающий нетерпение, а какое-то колдовство. Двери-то здесь ох какие непростые. Надо понимать, без помощи хозяина никто не сможет ни войти, ни выйти.

Оказавшись снаружи и оглядевшись, я получил некоторые косвенные подтверждения своей догадки. Я прекрасно помнил, что мы попали в дом Кеттарийца, войдя в дверь сторожки на Зеленом кладбище Петтов. А теперь я вышел из заброшенного амбара, уже за городской чертой. Я прекрасно знал эту опустошенную войной местность. Примерно в полумиле отсюда находилось мое тайное убежище, вернее, то, что от него осталось после той памятной ночи, когда Кеттарийский Охотник безуспешно пытался добыть мою голову. Что ж, подумал я, в конечном итоге он получил гораздо больше чем голову — всего меня, живого, здорового, связанного по рукам и ногам благодарностью и чувством долга. И, кажется, очень этим доволен. Выходит, иногда поражение может оказаться куда более полезным, чем победа. Странная идея, но, похоже, так оно и есть. Надо будет это записать и обдумать на досуге.

До развалин я добрался, можно сказать, без приключений — если не принимать во внимание, что каждый вздох, каждый шаг, каждая открывающаяся взору картина приносили куда больше новых впечатлений, чем я привык получать. Обострившееся восприятие сделало вполне обыденную, привычную реальность источником удивительных чувственных переживаний, приятных и не слишком. Собственно, мучительными для меня были только встречи с людьми. Несколько случайных прохожих, завидев меня, пугались так, что мои собственные нервы начинали звенеть как натянутые струны, а слипшийся от чужого страха воздух застревал в горле. Памятуя совет Чиффы, я старался вести себя как обычно, принимал угрожающие позы, вопил и громко хохотал, испускал из ноздрей алых и лиловых демонов, жутких с виду, но, в сущности, безвредных и недолговечных. Мои невольные мучители спасались бегством, а после я сам спасался, как мог, набирался спокойствия, разглядывая облака, восстанавливал дыхание, вдыхая горькие, влажные ароматы осеннего луга. Сентиментальная любовь к природе всегда была мне чужда, но теперь красота мира стала для меня настоящим лекарством, ни один знахарь не мог бы сделать для меня больше, чем эти пригородные пейзажи. Забегая вперед, скажу, что привычка лечить созерцанием тело и разум осталась при мне по сей день, и пока я не вижу причин от нее отказываться.

Найти в руинах руки мертвых магистров оказалось проще простого. Я знал, вернее, чуял, где они находятся, в каком месте следует разбирать завал, — так продрогший слепец, оказавшись в незнакомом доме, безошибочно проложит кратчайший путь к пылающему камину.

Тот факт, что обе руки по-прежнему были целы и невредимы, я имею в виду, не тронуты тлением, удивительным считать не следует. Обычное дело: тела могущественных колдунов почти никогда не разлагаются после смерти, разве что найдется добрый человек, специально для этого поворожит, тогда, конечно, труп быстро теряет привлекательность. Напрасно вы удивляетесь, некоторые люди не могут оставить в покое своих врагов даже после того, как те умрут, — ничего не поделаешь, иного смысла жизни и даже более захватывающих развлечений у них нет, то есть вообще ничего, кроме ненависти, а что ж, еще и не такое бывает.

Но я опять отвлекся. Так вот, с моей точки зрения, было вполне естественно, что руки мертвых магистров, два года пролежавшие в груде мусора, оказались в превосходном состоянии. Но когда я обнаружил, что одна из них все еще теплая, как будто по-прежнему принадлежит живому человеку, а вторая куда холоднее, чем земля, в которой лежала, я, помню, очень удивился. И счел это добрым знаком — сейчас уже трудно объяснить почему, но тогда у меня не было и тени сомнения.

Я размотал свой тюрбан, аккуратно завернул руки в ткань и спрятал сверток под лоохи. Прежде я никогда не позволял себе появляться на людях без головного убора и вообще не допускал беспорядка в одежде, в этом смысле тщеславие мое оказалось много сильнее безумия. Но теперь я рассудил, что неопрятный внешний вид лишь подкрепит мою скверную репутацию, так что все к лучшему.