Воронеж – река глубокая

Тетя Груня вынула из сундука атласное платье. Развернула, прикинула на фигуру. Платье полыхало, блестело; в таком наряде человека видно, как красное знамя, километров за пять.

— Муж в городе купил,— не утерпела и похваста­лась тетя Груня. Она присела на край сундука, положи­ла платье на колени, погладила его, как котенка, приговаривая: — Красотища-то какая! Я в нем как незамужняя. И продать жалко, и надеть нельзя: наде­нешь, люди языки распустят: «Мужа в заключение отправила, сама, как пава, вырядилась, кавалеров за­влекает». У нас народ спуску никому не даст. Еще туфли у меня есть, лодочки. Сиреневые. Покажу, полюбуешь­ся.

Она бережно свернула платье, еще раз погладила его своими толстыми и сильными пальцами и вдруг заголосила:

Ой, да кто же мою радость извел! Ой, да кто же этот супостат!

Она держала на вытянутых руках сиреневые ло­дочки. Лодочки были в грязи и травяной зелени. Я сразу же догадался, кто их брал,— Зинка. Вот зачем ей пона­добился тяжелый ключ за трубой — наверняка к солда­там на свидание бегала, шлындала ночью по лугу, мяла сочную траву сиреневыми туфлями.

Тетя Груня, кажется, тоже догадалась, кто мог быть супостатом.

Ну, стервь, придет домой! Собственная дочь обворовала!

Она бросила туфли в сундук, хлопнула крышкой, замкнула замок, кованый ключ спрятала под кофточку на груди.

— Алька! — впервые позвала она так грубо.— Хва­тит горе горевать! Вставай, пойдешь со мной в церковь.

В руках у меня оказался огарок стеариновой свечи. Тетя Груня продолжала:

— Пойдем, поставишь богородице, заступнице си­рот. Думаешь, не вижу, как по матери изводишься. Понятно — мать есть мать, вы люди городские, куль­турные, не то что Зинка. Небось не дождется, чтоб я в поле надорвалась — на платье и на лодочки позари­лась. Подумай! Вот вырастила чертово семя! Один никак в армию не уйдет, того и гляди отчудит лет на пять в каталажку, вторая... Война кругом, а ей гулять при­спичило. Не хватает, чтоб в подоле принесла, на всю улицу ославила.

— В церковь не пойду! — твердо сказал я и поло­жил огарок на скамью.

— Чего? — не поняла тетя Груня. •

— Бога нет,— продолжал я.— Это суеверие, от глу­пости в бога верят.

— Правильно, правильно,— закивала тетя Груня.— Разве хочу разуверить? Ну, нет бога, ну и пусть его. Я ведь тебя плохому не учу.

Она замолчала на минутку, потом заговорила шепо­том. таинственно, заговорщически подмигивая:

— Так-то оно так, а вдруг? — Она подняла палец.— Вдруг что-нибудь да все-таки есть? Ведь недаром старики всегда ходят, а? Вдруг есть, кто знает? Вреда-то все равно не будет, если ты поставишь свечку богородице. Понял? Ты смекай, что к чему. Вреда не будет... А вдруг польза? Много еще непонятного в жизни. Ко­нечно, у вас в городе не так. Пошли, сходим, на народ посмотрим.

Простота логики: вреда не будет, если я схожу с тетей Груней в соседнее село, в церковь, к каким-то попам, которых сроду и в глаза не видел, и решила дело — я пошел, из чистого любопытства.

Шли полем. Было очень жарко. Хотя стояло безвет­рие, по хлебу разбегались волны, и в размеренном волнообразном движении хлеба было столько спокойствия и почти забытой мною безмятежности, что я даже обрадовался, что мы ушли из деревни куда-то туда, где может быть, еще осталось вчера и не наступило сегодня

ГЛАВА ВТОРАЯ

Видно, церквушку не заняли в горячие тридцатые годы на овощехранилище потому, что была она ветхой и стояла на отшибе. Река здесь текла сонно; ее можно было свободно перейти вброд или переехать на телеге

В церкви был полумрак, пахло керосином. Народу было много — молодухи, пергаментные старушки. Муж­чин, не считая меня, двое — солдат с усами и поп Солдат стоял в темном углу, белела выцветшая гимна­стерка, на ней поблескивала медаль «За отвагу». Он крестился, потом замирал, как по команде «смирно» Поп сипло что-то бубнил нараспев, его мучил кашель

Бабы падали на колени, били поклоны, били покло­ны...

Перед образами чадили керосиновые лампадки, от них-то и тянулся едкий специфический запах. Я поста­вил огарок домашней свечи перед изображением жен­щины с ребенком на руках.

Не знаю, как точнее передать то чувство, которое я ощутил в полумраке деревянной церквушки перед изображением женщины с младенцем на руках. Я не думал о том, есть бог на самом деле или нет, я вдру1 подумал, что горе не только у меня одного, что горе такое же у всех стоящих рядом на коленях женщин У нас одно горе.