Ворошенный жар

Хромой мужик проводил взглядом пленных немцев.

— Ничего себе. Заработали. Огребли.

* * *

Если слышен звук полета снаряда, значит, он в тебя не попадет, пролетит мимо.

* * *

30 декабря 1942 года. Исполком райсовета решил:

1. Учитывая грозящее положения заносами снегами дорог, чем сильно задерживаем продвижение транспорта для фронта, закрепить за колхозами участки по устройству дорог…

2. Немедленно организовать обучение всех имеющихся в колхозах бычков-воликов с таким расчетом, чтобы к 15 февраля все бычки были приучены к езде в упряжи.

* * *

Еще рано утром, когда я чистила в сенях гимнастерку, наша Анютка с соседской девчонкой вели тут свой разговор. Обе прослышали, что будут выселять из деревни и что должны быть сильные бои и могут докатиться сюда. Послушать — обсуждают дела как бабы. На чем выедут, какой будет транспорт? Соседская выдвигает трезвый план: запрягут в сани корову. Наша берет выше — надеется на военные машины. Пригонят — и покатят они. Ах ты, малявочка косоротая.

* * *

На старухе клетчатая тяжелая старая шаль с бахромой наброшена на укрытую платком голову и спадает по насборенной шубе.

— Я когда шла замуж, мне муж — золотое кольцо. А тут как похудела рука, оно мне — шмурыг с руки и пропало.

* * *

Издалека, с тех военных курсов переводчиков в Ставрополе, не признаваясь друг другу, мы ждали чего-то духоподъемного на фронте: «Вперед, товарищи!» И за руки и братски вместе — на смерть!

* * *

— Мы вынужденно стали людьми войны, — сказала мне девушка-снайпер.

Она в ватном комбинезоне. Когда идет в засаду, надевает еще белый овчинный полушубок и белый маскхалат с капюшоном поверх. Лежит на снегу, держа на мушке засеченный или предполагаемый немецкий блиндаж, в ожидании, что высунется же оттуда вражеская голова.

Лежит день-деньской сколько хватает свету, с немыслимым женским терпением. Воздавая ей, не могу отделаться от чувства, что это скорее все же охота, а не война.

Она училась в планово-экономическом техникуме. Говорит она немного книжно, напряженно, но правдиво. Удручает ее: как бы не застудиться, на снегу лежа, и не остаться навеки бездетной.

* * *

Дорога нас подбрасывает. Причудливы зубчатые снежные глыбы, отброшенные по сторонам ее. Они подтаяли и смерзлись.

— Еще вся война — наша! — размашисто, с удовольствием сказал немолодой старшина, правивший лошадью.

Сани выхлещивает из стороны в сторону в широких колеях. А то вовсе на боку едем.

— Лакни разок, — сказал он, отстегнув с ремня фляжку с самогоном и протянув мне.

* * *

Задумываешься: как будешь потом писать о войне? Если уцелеешь, конечно. Ведь даже то, что было прошлый год, смешалось, вспоминается то разом все, то лишь разрозненными кусками…

* * *

Исполком райсовета. Почта — телеграмма — сельсовету:

Поощряйте инициативу на большие взносы на танковую колонну. Организуйте индивидуальную работу с отдельными лицами по примеру Ферапонта Головатого…

Категорически запретить председателям колхозов направлять на оборонные работы лошадей, больных чесоткой.

Решение не выполнено, чесотка лошадей не ликвидирована в вашем районе, а заболевание увеличилось. В колхозе «Светлое Марково» наличествует завшивленность лошадей.

* * *

— Двадцать второе июня сорок первого года мне запомнилось на всю жизнь: десять километров бежали бегом из бани на митинг дивизии, где зачитали нам радиограмму о вероломном нападении фашистской Германии. На митинге генерал нам сказал: «Да будем же героями».

* * *

Ведь было же: ах, березка, ах, тень на снегу, ах, снегирь — красная грудка. Ничего нет.

Слепо. Никакого пейзажа.

* * *

Перевожу немецкий приказ по пехотному полку 639:

5.1.43. Сведения о потерях или о смерти лошади являются строевым донесением. В каждом случае оно должно быть подписано командиром батальона.

Перемещение лошадей. Подлежат немедленному перемещению белый мерин тавро А / (верховая лошадь) из штаба 1-го батальона в штаб полка. Гнедой мерин Роберт R из штаба полка в штаб 1-го батальона. Темно-рыжей масти Медуза тавро А / б из 8-й роты в штаб полка.

* * *

— В августе мы услышали свое радио. Что-то говорили. Мы разобрать не могли. Мы сидели на ступеньках, мы обнялись с сынком. Наши! Наши! Может, доживем.

* * *

По немецкому радио из Берлина хор мальчиков пел: «Ничто у нас не отберут…»

* * *

В Ржеве:

— И дым и ужас, не знаю что — воздушный бой называется. И все равно лезут громить склад немецкий — в него бомба попала. Один вез на тележке соль со склада. Убило бомбой. Сбежались к этой тележке. Смерзшаяся. Стараются отодрать.

* * *

Мы вошли в деревню Марьино. Опустошена. Никого нет. На уцелевшем краю деревни разведчики облазили чердаки и подполья, не укрылись ли где немцы. В одной избе в подполье нашли спрятанные в пустой глиняный горшок из-под цветов и забросанные кое-чем исписанные карандашом тетрадные листочки. Отдали мне. Оказалось, это вроде дневника, без дат. Вел эти записи пожилой человек (немцы обращаются к нему «папа»), одаренный и словом, и наблюдательностью.

Я перепечатала листочки и отдала экземпляр в политотдел. Может, сумеют сохранить, опубликовать, хотя и не очень надеюсь. Записи начинаются так: