Ведь в оккупации человеку хоть чего-то поесть надо, матерям детей накормить. Голод — медленная, мученическая смерть.
А мы думать забыли, что жизнь имеет свои изначальные неодолимые свойства и запросы, свою какую-никакую меру.
Какая еще из себя жизнь, когда кругом — одна война, и надо подыматься в атаку, может, победить и все же пасть, как те, что полегли на всем пути к Ржеву.
С высоты их заслуженной вечной славы и вечной горечи за их недожитые жизни ощутим ли трагический хаос палимого войной города?.. Труден перепад — не осилить. Да и замешкаться нет возможности: «Вперед, воин! Гони врага с нашей земли!»
Сам невоюющий люд чтит превыше всего муки воинов, не примеривает к ним свои испытания. Войну воспринимают просто как злую напасть, неумолимый рок. И все праведные муки войны — на полях сражений, а их собственные — издержки ее.
И даже та женщина, сетовавшая — а это было редкостью, — что не призвали уходить, когда оставляли наши войска город и еще можно бы успеть, сказала о пережитых бомбежках:
— От немца обидно погибнуть, от своих — нет! Даже не страшно. Ждали своих. Ждали очень. Только одно было желание: скорей бы!
Терпели. И ждали. «Значит, верили во что-то…» — сказал Земсков.
Вы вошли, Георгий Иванович. Я тогда переводила трофейный приказ. Вы спросили, не помешаете ли…
— Как же, помню. Вы любезно заверили, что нет, не помешаю.
— Еще и свояченица бургомистра тут была. Принесла какой-то помятый самовар взамен, а тот сияющий, — он все еще стоял на столе в окружении стаканов в подстаканниках, как при хозяевах, — взяла. Она так и застряла с ним, прижав к животу, на вас уставилась.
— Ну, не помню. Возможно, узнала. Я вам говорил, в городе не было ни одного врача. Время от времени меня направляли из лагеря к больному. Так что доводилось ходить по городу с полицаем за спиной или с немецким охранником. Ну, и население узнавало меня.
— Бы спросили, не могу ли я вам дать листок бумаги.
— Да, я решил тогда изложить письменно…
— Я как раз закончила перевод. И мне надо было отнести его начальнику разведотдела. Я поднялась, но мне показалось, что вы что-то хотите сказать…
— Сказать? Да если и собирался, разве упомнишь. Столько лет. Ну а сожалел, что лишаюсь вашего присутствия, это, наверно, так. Я, знаете, в вашем присутствии чувствовал за собой что-то свершенное, что оно в действительности было.
— Я, Георгий Иванович, относилась почтительно к вам.
— Да, доверие ваше я чувствовал. А в моем положении дорого…
Я промолчала. В каком же таком положении? Разве мог кто-либо усомниться в подлинности того, о чем говорил, что представлял собой Земсков. И ведь уже была откопана в указанном им месте — в лагерной уборной — черная бутылка с засунутыми в нее протоколами заседаний подпольной группы.
Мне казалось все счастливо завершенным. Человек остался верен себе и еще — героически возвысился, пронеся в зловещем плену в чистоте свою стойкую, верную душу, и увлек за собой других, не дал свалиться в пропасть тьмы.
Так с чего же эта появившаяся угрюмость в глазах?
Из писем Ф. С. Мазина.