Ворошенный жар

Но однажды вечером, голодные, мы все сидели в томительном молчании и каждый был погружен в свои мысли. В лагере — штабеля трупов военнопленных, по которым ползали ожиревшие крысы, и мы, полуживые, думали о том, что и наш черед очень близок, что час приближается, только дана почему-то временная отсрочка, которая вот-вот кончится. И вот в такой вечер выступил вперед Георгий Иванович и сказал: „Мы живем вместе, мы русские, следовательно, наша основная цель — это продолжение борьбы даже здесь, в фашистских застенках. Я член партии. Если есть среди нас еще кто член партии, то прошу сказать об этом“. Нашелся среди нас еще член партии, Михаил Смирнов, до войны преподаватель истории, по национальности считал себя финном. Это он впоследствии спас меня, сопровождая. Я был комсомолец. Михаил Соломондин, москвич, рабочий, беспартийный. И также беспартийный Емполов Василий, колхозник из Челябинской области. Он был человек громадной физической силы. В плен попал в безнадежном состоянии. Был ранен осколком в живот и все-таки нашел в себе силы, вобрал внутренности, перевязал себя полотенцем. Рана начала гноиться, и врач Земсков в труднейших лагерных условиях решился сделать операцию. Операция прошла успешно.

И вот в тот вечер, когда к нам обратился Георгий Иванович, молчание было нарушено. Лед тронулся».

В человеке при всех обстоятельствах остается человеческое, лишен этого только негодяй. И, стоя на том, Земсков отринул страх предательства и расплаты, призвал смятенных, растоптанных, искаженных пленом людей.

И не лидерством, а всем составом своей нравственной натуры воздействовал на людей. Не только на объединившихся вокруг него товарищей, но и на других пленных, тех, кому оказывал медицинскую помощь, кого убеждал не поддаваться немцам, не идти во власовцы, и на «вольных», кто, случалось, соприкасался с ним, как несчастный Кануков, оказавшийся в писарях.

И вот — Богдановы. Под игом насилия яростнее тяга и отважнее готовность к добру. Но как возвышенна при том естественность их самоотдачи. Она — свет над горестной той землей. Это в скрытых горами гуцульских селениях, хоть там и прошли полки гражданской войны, висит в доме старая шапка гуцула, от отца она — сыну, от деда — внуку. Надел ее — и ты вровень событию, во всеоружии обычая.

У нас на равнине, что ни виток лет — сотрясение, новь. Примериться к ним не просто. Шапки нет.

Новь злосчастья истерзанного войной Ржева. Все накопленное войной по ту сторону фронта.

В упор — досель невиданные обстоятельства и люди, испытавшие их, то, чего не испытали мы. Новая личина и новая суть. Нужен труд души и ума, чтобы постичь, осилить эту кромешную новь.

Но и двадцать пять лет миновало, а с праздной душой в отпуск издалека прибывает газетный работник Калашников. В летней рубашке, без пиджака; добродушно оживлен. Он сфотографировался у церкви, собрал вокруг себя граждан, переживших заточение в ней, и со школьниками-следопытами на полях сражений, где с особой охотой фотографируются те, кто никогда не поднимался в атаку. В музей снес фотографии; в редакции городской газеты шмякнул на стол статью. Ту самую, что отозвалась в Коломые.

В той статье сказано: действия в лагере патриотической группы Г. И. Земскова являются ярким примером несгибаемой стойкости советских людей, их ненависти к иностранным поработителям.

Но неймется. И он винит членов подпольной группы в том, что они не сумели обеспечить Красную Армию разведданными, будто пишет не об узниках лагеря смерти, а по крайней мере о заброшенной в тыл врага разведгруппе.

Так ничего и не понял, ни в чем не разобрался. Вялая душа, а прыток. Демонизм нравственного невежества питает недоверие, пошлость — роковые черты, стирающие грань между добром и злом.

3