Ворота Расёмон

– Хиродзи, проснись, внучок! Послушай, что твоя мать говорит! Она смерти моей хочет! Послушай, послушай! Я тебя вместо матери воспитывала. Она, может, денег чуть-чуть заработала, ну а земля-то чья? Поле в один тё[100] и три тана ещё мои дед с бабкой пахали! Твоя мать хочет жить в своё удовольствие, вот и говорит мне: «Помирай!» Мне, О-Тами, и так помирать. Я смерти не боюсь. Да только не тебе мне указывать. Помру, что с того. Но после смерти тебе покоя не дам!

Так кричала О-Суми, обнимая плачущего внука. О-Тами, однако, просто сидела у очага с безучастным видом – казалось, вовсе её не слушая.

* * *

О-Суми не умерла. Вместо этого на следующий год, в конце лета, умерла О-Тами, гордившаяся своим здоровьем, – сгорела за восемь дней от брюшного тифа. Конечно, в то время даже в их небольшой деревушке тифом болели многие. Но О-Тами заразилась, когда помогала копать могилу для кузнеца, скончавшегося раньше по той же причине. В кузнице оставался мальчик-подмастерье, которого в день похорон наконец отправили в больницу на карантин.

– Вот тогда-то ты хворь и подцепила, – заключила О-Суми, когда от невестки ушёл врач. Так она намекала, что О-Тами, чьё лицо пылало от жара, сама виновата в своём несчастье.

Когда О-Тами хоронили, лил дождь, но попрощаться пришла вся деревня во главе со старостой. Собравшиеся жалели, что она умерла молодой, сочувствовали Хиродзи и О-Суми, потерявшим кормилицу. Представитель управы даже сказал, что они собирались выписать О-Тами награду за отличный труд. О-Суми оставалось лишь слушать, склонив голову.

– Ничего не поделаешь, судьба. Мы-то в прошлом году уже прошение писали насчёт награды для О-Тами-сан, со старостой вместе целых пять раз ездили в управу – а это всякий раз билеты на поезд купи! – встречались там с главой уезда. Столько усилий приложили. Что ж, ничего не поделаешь, надо смириться. И вы смиритесь, – разглагольствовал представитель – добродушный лысоватый человек, – расцвечивая свою речь прибаутками. За ним с неприязнью наблюдал молодой учитель начальной школы.

Вечером после похорон О-Суми вместе с внуком забрались под москитный полог в дальнем уголке дома, где стоял буддийский алтарь. Обычно они, конечно, спали в полной темноте, но сегодня на алтаре продолжал гореть свет. К тому же от старых татами исходил непривычный запах дезинфицирующего средства. Быть может, поэтому О-Суми всё не могла уснуть. Смерть О-Тами казалась ей огромной удачей. Больше не нужно работать. Больше не будет упрёков. У неё были сбережения – три тысячи иен, было поле площадью один тё и три тана. Теперь они с внуком могли каждый день наедаться рисом, могли покупать сколько угодно любимой солёной форели. О-Суми никогда в жизни не чувствовала такого облегчения. Никогда?.. Тут ей ясно вспомнился такой же вечер девять лет назад. Тогда она тоже вздохнула свободно – почти как сейчас. Это было после похорон родного сына. А сегодня? А сегодня – после похорон невестки, которая родила ей любимого внука.

Глаза О-Суми сами собой распахнулись. Внук безмятежно спал рядом с ней. При виде его сонного лица О-Суми пришло в голову, что она несчастный человек. Одновременно она подумала, что и те, кого связала с ней злая судьба, – её сын Нитаро, невестка О-Тами – тоже были людьми несчастными. С этой мыслью растаяли накопившиеся за девять лет обида и гнев – растаяло даже утешительное предчувствие будущего счастья. Да, все трое, оба поколения семьи, были жалкими, горемычными созданиями. А она, продолжавшая цепляться за свою недостойную жизнь, пожалуй, была самой жалкой из всех. «Зачем ты умерла, О-Тами?» – подумала она, безотчётно обращаясь к духу невестки, и из глаз вдруг потоком хлынули слёзы.

Лишь когда пробило четыре часа, О-Суми с трудом удалось заснуть. К тому времени над крытым соломой домишкой уже занимался холодный рассвет.

Декабрь 1923 г.

Куклы-хина

Вот из ящика вышли…Разве ваши лица могла я забыть?Пара праздничных кукол.Бусон[101]

Историю эту мне поведала одна старуха.

…Продать кукол-хина[102] американцу из Йокогамы уговорились в ноябре. Род наш носит фамилию Кинокуния[103] и на протяжении нескольких поколений ссужал деньги княжеским домам; дед мой, Ситику, жил на широкую ногу. Оттого и куклы-хина – уж простите, я хвалюсь тем, что мне принадлежало… а только были они необыкновенно тонкой работы. Взять императора с императрицей – у неё корону украшали драгоценные кораллы, а у него даже на кожаном поясе, надетом поверх парчового платья, чередовались вышитые фамильные гербы. Вот какие это были куклы.