Воровской цикл (сборник)

И во дворе замка, на троне из слоновой кости, умирает король-некромант.

Тучами кружат в небе нетопыри, скорбным писком салютуя уходящему, багровый глаз солнца течет слезой, скатываясь в черный проем между башнями; стражники у подъемного моста застыли железными истуканами, подняв алебарды в салюте прощания.

Так, мой Король?

«Спасибо... спасибо, Княгинюшка...»

— Мы не хотим, не можем и не знаем —

Что дальше? что потом? что за углом?

Мы разучились рваться напролом,

Ворчим под нос: «Случается... бывает...» —

И прячем взгляд за дымчатым стеклом...

Череп в медной диадеме страдальчески оскалился, благодаря. Доктор Ознобишин теснее закутался в плащ, в расшитый жемчугом бархат, словно стыдясь тела, предавшего его в такой момент; плоть таяла на суставах пальцев, обнажая кости, кожа истлевала гнилой ветошью.

Смрад забивал тяжкий аромат благовоний.

И еще: брезжил на самой окраине взгляда (присмотрись — исчезнет!) — Белый Рыцарь. Некто; никто. В иссиня-снежной броне; лишь сквозит алым в сочленениях доспеха — ранен? измарался? мерещится?!

Ладно.

Пусть его брезжит.

Да, Король?

«Ты живи, Княгинюшка... живи, ладно?.. На Тузовых сходках... долго спорили. Решили: пусть. Живите. Авось, задержитесь... после всех. Ты живи, Княгинюшка... пожалуйста...»

— Хорошо, мой Король. Уходи спокойно.

Бились стяги на ветру: треугольники из вощеной бумаги.

— ...Все, как один — с иголочки одеты

И даже (что греха таить?) умны.

Мы верим книгам и не верим в сны;

Мы выросли, мы все давно не дети —

А дети ночью чуду шепчут: «Где ты?!»

Ах, дети! непоседы! шалуны...

— Все, — сказала ты, возвращаясь. — Король умер.

— Да здравствует Король? — спросил Джандиери, глядя мимо тебя. И на миг показалось: он все видел. Замок, стены, трон; труп на троне. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда, но синяя жилка трепетала на виске князя, и крупная капля — пот? слеза?! — сползала по щеке к углу рта.

Наверное, все-таки пот.

Душно.

Будто отвечая, небо громыхнуло на востоке. И дробью отозвалась крыша оранжереи. Засуетилась сестричка, кинулась к дверям... вопросительно уставилась на вас из-под навеса...

До нее ли, глупой?

— Что скажешь, Княгиня? Да здравствует Король?

— Нет, Шалва. Просто: Король умер.

* * *

Покинув танцевальную залу, ты спустилась вниз, в холл. В дамскую уборную не пошла. Просто встала у окна, опершись о дубовый, крашеный белилами, подоконник. На улице еще только копились по углам сумерки; бал для институток всегда начинался рано, начальница за этим следила строго.

Зря, что ли, императорским указом начальниц института ввели в попечительский совет?

Глупости! все глупости!.. ах, дура ты, Рашка...

Швейцар, отставной фельдфебель-гренадер, бочком высунулся из своей каморки. Гулко чихнул, растопырив прокуренные усищи, будто черноморский краб — клешни; устыдился своего чиха.

Спрятался в нору.

В портсигаре оставались три папироски «La jeunesse», тонкие, длинные. Ирония судьбы: «Je veux un tresor qui les contient tous, je veux la jeunesse!»,[58] речитатив Фауста. Ты огляделась, комкая мысли ни о чем, как иногда комкают платок — от нервов; и швейцар мигом все понял.

Объявился рядом, поднес огоньку.

— Наливочки-с? — заговорщическим тоном крякнул он; вроде бы, ни к кому конкретно не обращаясь. — Смородиновой? Господам облав-юнкерам — ни-ни, мы службу понимаем... для солидных людей, если в расстройстве или там душа просит!.. в особенности — для дамского употребления...

Вместо ответа ты отстранила его. Прошла в швейцарскую каморку, забыв спросить разрешения (о чем ты?! ах, глупости...), без «эфира», как к себе домой. Говорят, у ветошников тоже бывает такое: интуиция называется. Противная штука; ты только сейчас поняла, Княгиня, по себе — до чего противная.

Вроде протеза у инвалида: не под штаниной, а так, наружу.

В раздолбанной тумбочке нашлась початая бутылка водки; стакан — в меру чистый — стоял здесь же.

— Помянем? — спросила ты, наливая себе: до краев.

— Кого-с?

Он был разумен и понятлив, этот швейцар. Дамочка в летах, все при ней, да недолго носить осталось; с двух концов свечку палит. Времени-то у дамочки с гулькин нос — форси, пока хвост есть! может, любовник кинул или еще что... Решила дурить — значит, лучше подпеть вторым голосом.

Молодец, держи ассигнацию.

И давай-ка выйдем... в холл, на воздух.

— Э-э-э... так кого поминать велите-с?

— Символ. Эпоху.

— Ну что ж, ваша светлость... символ так символ. Царствие ему небесное, новопреставленному! А я, с позволения-с, из горлышка... тут глоточек всего-то...

Водка оказалась совершенно безвкусной.

Вода, не водка.

— А заедок-то и нет, почитай! — огорчился швейцар, опасливо косясь на лестницу: не приведи Бог, увидит кто из институтского совета!.. ф-фух, тишина... — Колбаску я схарчил уже; да и с чесночком она, колбаска, не про дамские вытребеньки! простите старика, ваша светлость!.. ситничек есть, корочка...

На лестнице звякнули подковки сапог.

— Эльза Вильгельмовна! разрешите обратиться!

Пашка Аньянич, лихой портупей-вахмистр, вытянулся во фрунт. Вороная прядь упала на лоб, глядит прямо, чуть насмешливо... это у него скоро пройдет.

Навсегда.