Воровской цикл (сборник)

— Ну тихо, тихо... все хорошо, Томочка...

И вдруг — запоздало, невпопад — сообразил:

— Друц! она!.. она не заикается!

Спина Друца была несчастной и виноватой.

* * *

На даче их поджидала изрядная выволочка. За позднюю прогулку, за долгое отсутствие, за неумение думать головой; за все про все досталось. «Вай, мзетунахави! — причитала тетушка Хорешан, пока Федор нес на руках в спальню так и не проснувшуюся княжну. — Вай, шени чириме!»[68]

И грозным шепотом, Федьке:

— Эриха! Бедшави, бедукугмарти!..[69]

Молчал Федор. Низко опускал повинную голову. Тяжко было сознавать: да, без вины виноватый. Но стократ тяжелее было слушать чужую речь, впервые за последние годы не разбирая смысла. Кивал невпопад, со всем соглашался, а про себя понимал: прав Друц.

Это, значит, до первого крестника так оно и будет. Неделю, две, а дальше поторапливаться придется, если жизнь дорога.

«Как там жена? ей-то каково?!» — неотвязно сверлила мысль.

Вспоминать о проклятии Духа Закона не хотелось.

Хотелось другого: всласть посидеть с Друцем на темной веранде, под одну-единственную свечу, и еще под запотевший на леднике графинчик; расспросить доподлинно обо всем, о чем ему, отныне магу в Законе, знать было положено заранее, да не сложилось. Только едва выбрел Федор на веранду, едва глянул на рома, битым псом скорчившегося в углу...

Нет, Федька.

Завтра.

Ведь правильно? — завтра время для разговоров будет, а сегодня тебя в сон клонит. Неровен час, здесь же и свалишься... пошли в спальню?

А как упал на кровать — в чем был, в одежде, в сапогах — так и провалился, откуда явился.

В Закон.

...стоит Федор Сохач в сторонке. Не его нынче черед; а вроде бы как и его тоже. Поясницу у Федора к дождю ломит, зубов у Федора недостает, в кудрях седые нити заплелись змейками; руки морщинами побило. Это, значит, годы, которых не обманешь. Рядом жена любимая: прежняя, знакомая, но выцветшая с возрастом. Это, значит, тоже годы... сколько ж их меж явью и сном прошло-пролетело?.. ну да ладно.

Не о том речь.

...а впереди двое сквозь препоны к Духу Закона идут. Бок-о-бок; плечом к плечу. Обнажается морское дно, встают на пути горы, валятся с гор лавины-камнепады, мертвяки целыми погостами из могил лезут, загораживают путь — а они идут себе и идут. Миражи воюют с миражами, рушится с неба ливень, исходит паром и стоном земля — и вот: тишина, быстро рассеиваются последние клочья дыма, и двое стоят перед Ним.

Перед Духом Закона.

«...А мы лучше шли,» — тихо, беззвучно, одним трепетным выдохом шепнула Акулина. Бередя память, словно плохо зажившую, покрытую тонкой корочкой рану.

Кивнул старый Федор.

«Ну ведь правда, Феденька?»

«Ну ведь правда...» — кивнул старый Федор.

«Да и они ничего... дошли же?! маленькие наши... родненькие!..»

«Дошли, — кивнул старый Федор. — Ничего они... ничего...»

«Нет, ну что ты все киваешь?! кивает он! Смотри: почти как мы с тобой... молодые!.. почти...»

...двое стояли перед Духом Закона.

Две девочки; девушки.

Ваши дочери.

Ваши крестницы.

Почти как вы; почти как родители; лучше многих; лишь чуть-чуть... самую малость... жалкую, ничтожную капельку...

...замолчи!!!

...и только мягкая капель в темноте: бьются звуки мухами о ткань гардины, сами себя в паутину заплетают — мухами, нитями, пауками, магами, прошлым без будущего! — складываются в слова:

— Мы — не соль земли.

Мы — соль на раны.

Плач вдали и старый плащ в пыли.

Мы уходим.

Мы почти ушли.

«Это странно, — скажете вы, — странно...»

Мы смолчим.

Валеты, Короли,

Дамы и Тузы — увы, пора нам!

И исход, как жизнь, неумолим.

Мы — не соль земли.

Мы — соль на раны.

Дворники проспекты подмели,

Грезят шашлыками стать бараны,

Учат Торы, Библии, Кораны,

Как копейкам вырасти в рубли,

А рублям — в червонцы.

Нежно, пряно

Под окном тюльпаны расцвели.

Басом распеваются шмели,

Будды собираются в нирваны,

Богословы рвутся в Иоанны,

Корабли

Скучают на мели.

Мы уходим,

Мы почти ушли.

Мы — не соль земли.

Мы — соль на раны.

...это — мое?! чужое?! краденое?! дареное?!

...ответьте!..

* * *

— Что? кто?!

— Тихо, Федька... не шуми, старуху подымешь. Я это, Друц...

Сел на постели.

Откашлялся.

В окно заглядывал больной, щербатый месяц. Чахоточный румянец бродил по его серпику, от рога к рогу; месяц хотел в Крым, есть целебный виноград и лечиться на водах. Россыпь звезд вокруг беззвучно поддакивала: да, на водах!.. да, лечиться... много есть, много спать и видеть сны, быть может...

Сон.

Слава Богу, это был всего лишь сон.

Скоро часы станут бить полночь. Они любят полночь, эти настенные часы с маятником, похожим на медное яблоко Грехопадения, зажатое в пасти змия; для них это едва ли не лучшее время — о, полночь, это ведь прекрасно, но часы на службе! и поэтому они станут ее бить.

Смертным боем.

Что за глупости порой лезут в голову?

— Я тут, Федька, водки калиновой принес... холодной... Хочешь водки?

— Хочу.

— Ну вот, морэ, совсем хороший стал!.. водки хочешь... Хаса, пьяса, екх екхэскэ плэскираса!..[70] Свечу зажечь?

— Не надо.