Восемь белых ночей

Поплыли титры, мозг попытался переключиться, подумать о другом человеке, с которым я смотрел этот фильм несколько лет назад. Было неплохо – не сногсшибательно, но неплохо. Первый эпизод оказался именно таким, каким мне запомнился, и я радовался, что, хотя и сумел его вспомнить во всех подробностях, фильм представал неведомым – он бы увлек меня именно туда, куда мне хотелось, если бы не слишком навязчивый шум в зале: припозднившиеся не могли придумать, куда им сесть, какая-то парочка намеревалась переместиться, луч Сейянсы скользил у меня над головой, хлопали двери, а за ними лязгал автомат по продаже газировки, который, похоже, заклинило. Гул голосов. Я слышал, как кто-то пытается достать себе газировки – лязг, лязг, снова лязг, – потом несколько банок разом рухнули в поддон. «Выиграл миллион!» – крикнул чей-то голос. В зале засмеялись. То должна была быть реплика Клары, подумал я. Как раз когда начался фильм, дверь открылась снова, вошла еще одна пара, старательно нагнув головы подчеркнуто-воспитанным образом, в стиле Верхнего Вест-Сайда. На миг в зал проник свет из вестибюля, но скрылся, когда захлопнулась дверь. Новый пришелец никак не мог найти себе места – это меня тоже отвлекло. А потом я услышал этот кашель. Не нервный кашель, а преднамеренный – так люди кашляют, чтобы напомнить другим о своем присутствии. Чертов кашель вторгся и в титры, и в реплики, которые последовали сразу за окончанием титров. Кхе-кхе. Я был уверен, что выдумываю, – но кашель будто бы нашептывал: «Князь Оскар» – не мог я такое выдумать, и чего бы я не отдал… Через несколько секунд, на этот раз без кашля, но по-прежнему шепотом, этакий вопрос, означающий: «Ты там? Слышишь меня?» – «Князь Оскар?» Все зрители повернулись в направлении двери. Невероятно, но кто еще станет такое произносить в кинотеатре после начала фильма? Я поднял руку в надежде, что она заметит. Заметила и тут же двинулась в мою сторону. «Простите, я просто очень, я очень извиняюсь», – обращалась она притворно-виноватым тоном к тем, кому приходилось вставать, пропуская ее ко мне. «Чертов Сейянса не хотел меня впускать», – и она в тот же миг залилась безудержным хохотом, вызвав целый шквал шиканья со всех концов, а я обнял ее и не мог отпустить, прижимал к себе ее голову, целовал ее голову, притискивал ее голову к груди – она же невозмутимо принялась снимать платок.

– Чего, посмотрим фильм?

Похоже, губы мои уже избороздили всю ее шею.

– Ты хоть представляешь, как я счастлив?

Она сбросила пальто, помешав еще кому-то, села, сняла очки.

– Да, знаю.

Я, впрочем, понял, что ее придется отпустить. А отпускать не хотелось. Нравилось мне вот так. Я знал, что, если отпущу, мне больше не позволят до нее дотронуться, и очень скоро вода, вскипевшая между нами на несколько секунд, превратится в лед и на бескрайних льдинах замаячит прежняя нейтральная полоса между ее материком и моими далекими берегами. А потому я с этакой небрежностью оставил ладонь у нее на плече, зная, впрочем, что она засечет продуманную безразличность этого жеста и, скорее всего, ответит шуткой. А я ей: «Так тебя это смущает, да?»

Заметив мой стакан с кофе, она тут же схватила его и отпила. Почему я сахар не положил? Никогда не кладу. Поверить не могу, что ты не купил мне кофе. Это месть такая – не купить бедной девушке кофе? А поесть чего-нибудь?

Я вручил ей шоколадку.

– Ну, хоть что-то!

Она усмехнулась.

– Что? – спросил я.

– Ничего.

Сзади попросили говорить потише.

Клара повернулась к говорившему и пригрозила вылить ему кофе на голову, если он не уберет ноги с соседнего с ней сиденья.

До ее появления в кинотеатре я более или менее смирился с тем, что проведу вечер один. Мне удавалось даже смотреть прямо перед собой и не слишком бояться пустоты, в которую я попаду, как только выйду на безлюдную улицу. Ничего страшного, уговаривал я себя, как нет ничего страшного и в том, что она придумала еще один душераздирающий способ напомнить мне, что у нее есть жизнь вне моей, другие друзья, тедругие – ничего страшного, что день, начавшись беспросветно, беспросветно же и закончится, ничего ужасного в нынешнем полном одиночестве, в том, что часы простираются в завтра и в другие завтра, в длинную череду завтра, которые дышат друг другу в затылок, точно льдины, что трутся в медлительном Гудзоне, пока не оставят землю позади, не возьмут курс на Атлантику и дальше, к ледникам на полюсе. Ничего страшного, что все вышло криво – криво, как и вся моя жизнь, как этот день, – да, иногда кажется, что все безнадежно запуталось и расшаталось, но при этом совершенно терпимо.