Восемнадцать дней

Потом Кирилэ Бумбу совсем опьянел. Все окружающие предметы виделись ему теперь плавающими в волокнистых, похожих на вату облаках. Возможно, доконала его не выпивка, а ночь, проведенная у котла. Руки больше не тянулись к стакану, голова склонилась на плечо, и он заснул, уткнувшись подбородком в грудь. Когда Бумбу внезапно просыпался, то видел все вокруг как в тумане и, продолжая улыбаться, бормотал что-то заплетающимся языком, оживляя нависшую тишину. Минэ Пуйя тоже перестал пить. Он еще держался и, погруженный в невеселые думы, что-то напевал себе под нос. Барбу Мэкицэ, поглощенный своими мыслями, оставался, возможно, таким же трезвым, как Тия, не разрешая себе выпить лишнего. Он поднялся, встряхнул Кирилэ, сказал ему, что пора уходить. Тот принялся было искать свою бутыль, но Тия кинулась вперед и остановила его.

— Приходи завтра, не то расколешь ее на дороге.

— Нет! Я ее сейчас заберу, — заикаясь, пробормотал Кирилэ. — Пусть Дида тоже попробует, пусть знает, какая ракия у моего дружка. Не бойся, я пойду посередине дороги.

Кирилэ Бумбу вышел, шатаясь, но похожие на пни ноги еще прочно держали его. Вышел вслед за ним и Барбу. Он проводил приятеля до ворот и отдал там бутыль с ракией. На улице было темно и холодно, дождь все еще лил, а ветер стал ледяным и пронизывающим. Не дожидаясь, пока Кирилэ одолеет придорожную канаву, Барбу вернулся домой, и вместе с ним в комнату ворвался холодный, сырой, как в пещере, воздух. С уходом Кирилэ у Тии пропал интерес к происходящему. Забравшись на кровать, она закрылась с головой одеялом. Минэ Пуйя успокоился. Захмелев, он забыл о старике и о лошади. Чокнувшись еще раз с Мэкицэ, он застыл со стаканом в руке и тихо запел, охваченный внезапно нахлынувшей тоской: «Проходит все… возврата нет. И жизнь пройдет».

Некоторое время они молчали со стаканами в руках. Мысли у них остановились, словно застряли в каком-то вязком ожидании, затуманенном опьянением. Но вот Минэ Пуйя, стряхнув с себя грусть, как черную воду, и вздохнув, отхлебнул из стакана. Он еще не был окончательно пьян и понимал бесполезность их надежд. Не сдался и Барбу Мэкицэ, который был покрепче. Его, как и Кирилэ, одолевала скорее усталость после бессонной ночи и суетни у котла, Минэ Пуйя принялся снова напевать свою невеселую, пронизанную безнадежностью песенку.

Вдруг послышался громкий стук в ворота и чей-то испуганный голос, звавший Мэкицэ. Оба узнали по голосу старика и вышли на крыльцо, а оттуда во двор, двигаясь почти вслепую в исхлестанной дождем темноте. Глигоре Пуйя продолжал кричать и колотить кнутовищем в ворота, не расслышав, как открылась дверь. Потом дождь и промозглая густая тьма поглотила все вокруг. Слышно было только, как лошадь нетерпеливо переступает у ворот, хлюпая копытами по грязи.

— Эй, какого черта ты дубасишь?

— Подойди ближе, — позвал старик. Он придержал коня и, низко свесившись, схватился за край забора, внимательно осматривая двор. — Кто это с тобой?

— Минэ.

— Ну чего ты добился в районном комитете? — сразу набросился на старика Минэ. — Поехал за шерстью, а вернулся стриженым. Как только ты уехал, оттуда сразу же повелели, чтобы мы до завтра все вступили в коллектив. Ну что — доволен?!

— Не дури, — одернул его старик. И, еще круче перегнувшись к ним через забор, взволнованно заговорил: — Там у выкорчеванного поля в канаве человека убивают!

По голосу я распознал, что не обошлось без Кирилэ Бумбу. Бегите скорее, а я в милицию слетаю.

Глигоре Пуйя оставил их в полной растерянности у ворот, хлестнул лошадь и рысью поскакал посередине улицы. Он крикнул им еще что-то, но ветер разметал его слова. Барбу Мэкицэ вернулся во двор, взял в сарае фонарь и лопату, прихватил для Минэ вилы с железными зубьями. Пока Минэ бегал в дом за одеждой, он зажег спичку и засветил фонарь. Вместе с Минэ во двор выскочила Тия.

— Не ходи, Барбу!

— Нельзя, — пробормотал Мэкицэ, поправив огонь в фонаре. — Человека убивают.

Тия покорно проводила мужа до распахнутых ворот. Перебравшись через канаву, Барбу и Минэ бросились бежать по дороге. Мэкицэ жил на краю села, напротив Бобейки, и они сразу же оказались в поле. Бежать мешали грязь и дождь, хлеставший теперь им в лицо. Над полем стояла черная, непроглядная тьма, как в пещере, с потолка которой лило потоками. Фонарь освещал только ноги, месившие грязь. Вскоре им пришлось замедлить бег, так как дорога стала подниматься вверх к перекрестку у «Воровской корчмы». Там, на холме, в зарослях кустарника стояла когда-то корчма, от которой осталась теперь лишь груда кирпичей и камни. Оттуда вдоль дороги тянулась тогда густая завеса акации, защищавшая село от северных вьюг. Однако с некоторых пор люди стали тайком вырубать акацию на дрова… И так год за годом завеса все редела и редела, пока от нее осталась лишь колючая поросль.

— Знать, здорово набрался, коли пошел в эту сторону, — проворчал Мэкицэ, думая о Кирилэ.