Восход Черной луны

Попав в больницу, девушка совершенно потеряла представление о времени. Сначала она долго сидела в коридоре отделения реанимации, куда санитары бегом, прямо из машины, перенесли бабушку. Потом, повинуясь настойчивым просьбам врачей, перешла в приемный покой, где больше суток просидела на неудобном жестком стуле. Лишь к концу следующего дня врач регистратуры сказал ей, что больная пришла, наконец, в сознание и сейчас чувствует себя удовлетворительно.

— Утром ее должны перевести в общую палату, — ободряющим тоном сообщила пожилая женщина в накрахмаленной кокетливой белой шапочке.

Ляна осталась в больнице до утра. Все это время девушка почти не спала, и лишь изредка, рискуя упасть со стула, проваливалась в небытие. Она была голодна, но денег у нее было очень мало, да и те без разрешения бабушки тратить она не решалась.

Но мучительней всего было переносить панику собственных мыслей. Предчувствие страшной, непоправимой беды сжимало сердце Ляны.

Старая бабка была для нее единственным близким и родным человеком. Был еще, конечно, отец, но он жил своей жизнью. Он был трижды женат и имел много детей от первого и третьего брака. Только мать Ляны, вторая его жена, родила ему одного ребенка. Правда, любил он свою чудачку-дочку больше, чем всех остальных братьев и сестер Ляны. А уж позволял ей столько, что давно рисковал столкнуться с непониманием находящихся во власти традиций и обычаев сородичей.

— Виданное ли дело! — перешептывались уже за спиной Ляны молодые цыганки. — Девке вот-вот восемнадцать стукнет, а она до сих пор не замужем. Ай-яй-яй! Куда Баро смотрит? Такой девке уже человек пять детишек пора иметь, а она книги с утра до вечера читает.

Но не осмеливался старый цыган завести с дочкой разговор о замужестве. Чувствовал в ней силу какую-то необычайную и даже слегка побаивался ее, хоть и ни за что не решился бы признаться в этом даже себе. Впрочем, все уже заметили ее странность и постепенно начали относиться к ней снисходительней, а что касается гадания, то за этим обращались к девушке даже искушенные в этом искусстве цыганки.

Ляна любила отца, но редко разговаривала с ним — он был скуп и на слова и на проявления чувств. Может, поэтому между ними не установилось близости.

Зато Мариула была для нее всем на этом, свете. И отцом, и матерью, и учителем. Ляна не могла себе представить, хотя и знала, рано или поздно это случится, что бабушка может умереть. Как и всем молодым людям, ей казалось, что смерть — что-то далекое и нереальное. Она не может коснуться ее и близких, любимых ею людей.

* * *

Утром, когда Ляне разрешили пройти в кардиологическое отделение, старая цыганка была уже там. Она лежала на кровати в белой больничной одежде, на фоне которой резко выделялась обветренная кожа ее лица и рук. Удивительные глаза старой женщины вновь ожили, но в черной глубине их притаилась какая-то безысходная печаль, острой болью отозвавшаяся в душе девушки.

— Бабушка! — бросилась к ней Ляна.

Она гладила сухую кожу рук, целовала морщинистое ее лицо.

— Я так волновалась! Ведь тебе уже лучше, правда?

Старуха внимательно посмотрела на осунувшееся, измученное лицо внучки и тихо спросила:

— Ты в таборе была?

— Нет, бабушка, я все время была здесь, с тобой, — ответила девушка, безуспешно стараясь скрыть навернувшиеся слезы.

— Плохо, внучка. Нас ведь искать будут. Отец с ума сойдет.

Ляна виновато наклонила голову. Женщина бессильно прикрыла глаза и попросила:

— Ляночка, посмотри, там в тумбочке сверток. Достань его.

Взяв поданный сверток, она негнущимися пальцами развернула его и вынула из вороха своей одежды небольшой узелок.

— Здесь деньги, внученька. Пусть будут у тебя. А сейчас поезжай в табор, найди отца… Расскажи ему все.

Обессиленная старуха помолчала, а затем, открыв глаза, настойчиво повторила:

— Поезжай, я приказываю тебе.

Она проводила взглядом внучку, которая, не смея ослушаться больную, нерешительно пошла к двери и уже вдогонку ей, чуть громче, упрямо повторила:

— Поезжай.

Глава 8

Когда Ляна приехала на место стоянки, она не узнала его. Табора не было, и лишь посередине поляны, в кругу измятой и вытоптанной травы, одиноко стояла единственная кибитка.

— Ляна!

Высокий седовласый мужчина шагнул ей навстречу. Девушка с трудом узнала его, так постарело и осунулось родное лицо.

— Отец!

Она прижалась к его груди и заплакала, как в маленькая, взахлеб, с подвываниями. Отец гладил ее по длинным блестящим волосам, и успокаивая, как в детстве, приговаривал:

— Ну что ты, девочка, что ты…

Всхлипывая и запинаясь, она рассказала отцу все, что случилось с ней и Мариулой. Выслушав рассказ дочери, цыган надолго задумался, поглаживая по плечу вздрагивающую от рыданий Ляну. Наконец он принял решение.

— Ну что ж, дочка. Придется табору некоторое время обойтись без меня. Не могу же я бросить вас здесь? В конце концов, вы больше нуждаетесь во мне, чем моя семья. Я для вас единственный родной человек. У Мариулы и у тебя больше никого не осталось на этом свете, так кто же еще о вас позаботится? А табор мы догоним, когда Мариула выздоровеет.