Восхождение

– Вовсе необязательно, – усмехнулся фельдшер. – Три бутылки коньяка – и вы здоровы.

– Я столько не выпью, – махнул рукой Борис, – А если и выпью, то все равно умру.

– Разве я сказал, что пить надо вам? – пожал плечами Кольвиц. – Две бутылки выпьет штурмбаннфюрер Вебер, а одну – я.

– Ах вот оно что! – повеселел Борис. – Тогда все ясно, речь идет о бартере: коньяк – на сульфидин. Но где его взять?

– Это моя забота. До Перпиньяна рукой подать, а там этого коньяка хоть залейся.

– Но у меня нет денег, – развел руками Борис.

– Зато есть вот это, – показал Кольвиц на серебряный набалдашник трости, с которой не расставался Борис. – Странно, что эту вещь до сих пор не конфисковали, она ведь очень ценная, поверьте мне. Я-то в серебре разбираюсь. До ранения я был неплохим хирургом, а моим хобби – ювелирные поделки. Но теперь, – помахал он изуродованной кистью, – не до этого: ни скальпеля, ни тонкого инструмента держать нечем.

Если честно, Борис об этом набалдашнике и думать забыл. А не отбирали его, видимо, потому, что серебро со временем потемнело и стало почти такого же черного цвета, что и сделанная из железного дерева трость. Но сейчас ослепительной вспышкой молнии в его сознании пронеслось все то, что было связано с этой поделкой из серебра. Он вспомнил прекрасный Сантандер, вспомнил, как недоступную леди Херрд превратил в восхитительную Ламорес, как они с Костиным добивались руки ее племянницы, как потом… как потом потерял Ламорес, Костина, Зуева, Маркина, Гостева и остался один, совсем один, если не считать начинающей крошиться тросточки, украшенной давно не чищенной вещицей из серебра.

«Господи Боже правый, услышь меня! – вознес он то ли просьбу, то ли мольбу к небесам. – Сделай так, чтобы никакая беда не обрушилась на Терезу! Сделай так, чтобы она была жива! Жива – и больше ничего! Ведь никого же, никого, с кем сводила меня судьба, на этом свете давным-давно нет. Наверное, я следующий. Пусть так, я согласен, но не сегодня! Прости меня, Ламорес, но сегодня я лишу свою подругу (надеюсь, ты помнишь, что именно так я называл эту тросточку) серебряного украшения, которое ты подарила, выменяю на него три бутылки коньяка, а на них – сульфидин, без которого я могу очень быстро присоединиться к тебе. Такая вот, моя дорогая, проза. Но ведь ты меня не раз выручала, уверен, что выручишь и сейчас».

– Хорошо, – смахнул набежавшую слезу Борис. – Берите, только я не знаю, как его снять, – попробовал он отвинтить набалдашник.

– Проще простого, – улыбнулся бывший ювелир. – Здесь ведь левая резьба, поэтому крутить надо в другую сторону, – одним движением отделил он набалдашник от осиротевшей и сразу ставшей похожей на примитивный прутик трости.

Прошло всего два дня, и ефрейтор Кольвиц объявил, что разрешение на сульфидин получено, что курс лечения займет не меньше двух недель, и так как все это время больной должен находиться под постоянным медицинским наблюдением, заключенному Скосыреву приказано лечь в стационар лагерной санчасти.

Так Борис оказался, как он сам говорил, в санатории. Самое удивительное, что и питание у него было, можно сказать, санаторное: молоко, мясо, яйца, фрукты в его тумбочке не переводились. Борис пошел на поправку, перестал утробно кашлять, посвежел и даже немного округлился. Самое странное, что заметно округлился и фельдшер. Но сколько ни приставал Борис с вопросом, откуда эта продовольственная благодать, фельдшер лишь отмахивался или отделывался краткой репликой:

– Оттуда, из-за ворот.

Но однажды он все же проговорился. Как-то вечером, перед этим изрядно выпив и, видимо, желая поболтать, он пришел в каморку Скосырева и, закурив невесть откуда взявшуюся сигару, для начала задал вполне медицинский вопрос:

– Как себя чувствуете, больной?

– Вашими молитвами, – ответил не расположенный к пьяной болтовне Борис.

– Тогда, значит, плохо, – усмехнулся Кольвиц. – Думайте, что хотите, но я атеист и молиться не умею.

– Вот как?! – заинтересовался Борис. – Это как же вас угораздило? Разве в Германии это возможно?

– Еще как возможно! Это раньше, при кайзере, поголовно всех крестили и по воскресеньям заставляли бить поклоны в присутствии аббата, пастора или православного священника. А теперь, при фюрере, верить велено не в Бога, а в Гитлера и почти всех попов отправили в концлагеря.

– Их-то за что? – не поверил Борис.

– А чтобы не морочили головы счастливым и просвещенным немцам и не смущали их умы библейскими сказками. Ну, а вы, президент Скосырев, вы во что-нибудь верите? – впился он в глаза Бориса.

На какое-то мгновение Борис буквально онемел: ведь после того, как во время трагического нападения партизан сгорела картотека, никто из немцев не знал, кто он такой.