Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Подняли занавес. Действие «Фауста» началось… Боголюбова потрясла игра и голос Федора Шаляпина. «Как в столь короткий срок из бывшего статиста и певчего Казанской Петропавловской церкви могло развиться такое мощное художественное явление? Вот загадка-то… Говорят, что чудес не бывает, но это одно из них, — думал Николай Николаевич, внимательно следя за развитием действия на сцене и вслушиваясь в красивый и мощно звучащий голос Шаляпина. — Он, пожалуй, больше волнует своим душевным содержанием, чем своими вокальными данными, пусть даже и виртуозно отделанными. Насколько образ Мефистофеля стал более глубоким и драматически осмысленным… Но откуда же взялись эти глубины? Ведь всего лишь десять лет тому назад он, проходя мимо огромного бронзового памятника Державину, стоявшего в сквере против театра, постучал по медной голове поэта палкой и спросил меня: «Не можешь ли ты мне сказать, чем знаменит этот «медный дядя»? Я знаю, он был поэт, но какой?» Прекрасно помню, что я посоветовал ему прочитать статью Белинского о великом поэте. И он через несколько дней уже свободно рассуждал о поэзии Державина. А потом я указал ему статьи Добролюбова, Писарева, стихи Гейне, которыми сам тогда увлекался. Да и вообще все, что я тогда читал, тут же советовал ему прочитать… А ведь мы частенько ходили к его отцу, на Суконную слободу, о многом говорили, а он с такой непостижимой легкостью все схватывал и быстро усваивал прочитанное и услышанное. А какая память! Он уже тогда цитировал стихи Державина, не говоря о Пушкине, Лермонтове… А сколько таких, как я, делились с ним услышанным и прочитанным. И все постепенно складывалось в его душе, рождая в нем великого художника-вокалиста, изумительного декламатора, актера-мыслителя… Нет, просто не верится, что это передо мною Федька Шаляпин, мой ровесник…»

Антракт, как всегда в то время, продолжался долго: буфеты приносили немалый дополнительный доход. И Боголюбов после длительных колебаний все-таки решился пойти за кулисы и спросить, где уборная Шаляпина. Оно и понятно, вспомнит ли скромного малоизвестного режиссера, вспомнит ли юношеские разговоры и споры ныне знаменитый артист императорских театров, достигший великой славы? Нет, он вовсе не завидовал своему земляку, уже преклонялся перед его великим талантом, но душевное волнение никак не мог подавить в себе, подходя к двери Шаляпина. У входа в уборную Шаляпина стоял сторож. Боголюбов назвал себя. Тот нырнул в дверь и доложил.

— А? Кто? — спросил Шаляпин. Сторож, видимо, повторил. — А-а… Пускай входит…

«Я вошел и остановился: этого человека я не знал и точно никогда в жизни не видел, — вспоминал свою встречу в Нижнем Новгороде Н. Н. Боголюбов много лет спустя. — Высокая, мощная фигура Шаляпина в сургучного цвета костюме необычайного покроя, совершенно бледное лицо, два небольших клочка волос на подбородке и сургучного же цвета монтюр, заменявший парик, и на нем капризно извивающееся петушиное перо, идущее от виска к затылку, — все было так просто и так художественно убедительно. В уборной было несколько посетителей… Я почувствовал себя очень неловко: зачем пришел?

Шаляпин поднялся с кресла, по-театральному «на воздух» поцеловал меня и отрекомендовал присутствующим:

— Казанский режиссер Коля Боголюбов. Помнишь, Коля, как ты выгонял меня из-за кулис, когда я был статистом в Казани?

Я ничего не мог ответить знаменитому певцу, ибо такого случая не было: наоборот, статист Шаляпин пользовался со стороны помощника режиссера дружбой и вниманием. Но этот трюк необходим был, очевидно, баловню судьбы, чтобы создать прерванный каданс нашему случайному свиданию и отмахнуться от воспоминаний. Я понял ясно, что язык прошлого между нами утрачен навсегда, и молча любовался внешностью артиста. Позвали к началу. Все встали.

— Заходи, Коля!.. — бросил мне величественно на прощание Шаляпин».

26 августа Шаляпин читал в «Нижегородском листке» рецензию на спектакль и дивился точности и глубине проникновения в смысл оперы. Ведь до этого писали много об его исполнении, писали ведущие критики Москвы и Петербурга, но здесь впервые, может быть, Шаляпин ощутил что-то необычное в размышлениях автора, скрывшегося за инициалами А.Ш.: «В нужную минуту, после заклинаний Фауста, мгновенно появилось на сцене справа (иллюзия была точно на самой стене, как плоская прилепленная картина) огромное красное видение. Оно не выскочило с огненной струей из-под пола, как всегда; оно выросло неведомо в какой момент из-за кулис, в один миг пробравшись на край сцены и прильнув к декорации. Видение запело: «Чему дивитесь вы?..» Голос первоклассной красоты тембра ясно давал чувствовать, что сила его неизмерима, что он может вырасти еще и еще и наполнить десять таких зал без малейшего напряжения, шутя. Красота этого голоса, контрастировавшего с безобразием — не черт лица скульптурно-величавых, хотя резких, — но их выражения, красота эта символизировала лишь колоссальное… могущество вошедшей особы…