Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Такие же, как и у тебя, — петь и пить. В будущей моей пьесе есть роль спившегося актера-босяка. В первом акте он с гордостью говорит: «М-мой организм отравлен алкоголем!» — потому говорит с гордостью, что хоть этим хочет выделить себя из среды серых, погибших людей. В этой фразе — остатки его чувства человеческого достоинства. А во втором акте он весело слушает пение одной сирены — она поет ложь из жалости к людям, она знает, что правда — молот, ударов ее эти люди не выдержат, и она хочет все-таки обласкать их, сделать им хоть что-нибудь хорошее, дать хоть каплю меда и — лжет. Актер слушает, смеется, верит, что где-то на свете есть бесплатная лечебница для алкоголиков, что он отыщет ее и вылечится и будет играть вновь в «Гамлете» второго могильщика, и он живет этой надеждой до четвертого акта — до смерти надежды и его души.

— Да, — вздохнул Шаляпин, — тяжелая, видимо, вещь, если есть в ней актер-босяк. Господи, сколько я их перевидал на своем веку. Сколько талантливых людей погибло от этого проклятого зелья, от русской мягкотелости и бесхарактерности.

— А вот познакомься, мой друг Степан Петров, писатель, поэт, может, более тебе известный под фамилией Скиталец. Словом, хороший мужик, вместе нас забрали год назад, вместе и отпустили сюда лечиться.

Степан Петров протянул широкую, как деревянная лопата, руку, крепко стиснул в дружеском пожатии руку Шаляпина.

— Ого! — крякнул Федор Иванович. — Ничего себе больные, что один, что другой. Отогрелись тут, на солнышке-то привольном. Завидую вашей силушке, болящие!

Шаляпин в модной поддевке и высоких сапогах излучал столько силы и доброжелательства, что невольно все залюбовались его крупной, гигантской фигурой, во всех его движениях угадывалась сила и ловкость, светлые его глаза были полны весельем и радостью, да и весь он был такой теплый, ласковый, как будто собирался обнять весь мир в своих могучих объятиях.

Голос Горького раздавался уже в доме. Шаляпин, подняв с земли свое ведро и миску, неторопливо поднимался по ступенькам.

— Иду, иду! — радостно откликнулся он на зов Горького.

Оставшийся на минутку у дверей дома Степан Петров, высокий, сильный человек, невольно залюбовался своим новым знакомым. «Каков сокол! — с восхищением подумал он, пропуская вперед себя Шаляпина. — В Нижнем говорили, что он неуклюжий в жизни, преображается только на сцене. Ничего подобного, никакой неуклюжести и не заметно, но правильно говорили, что держит он себя со всеми свободно и просто. Повезло же познакомиться с таким орлом. Если б я и не знал, что это знаменитый артист, все равно не мог бы не заинтересоваться одной его наружностью. Какой редкий, ярковыраженный северный тип славянина! Белокурый, рослый, широкоплечий, с простонародным складом речи, он так похож на деревенского парня…»

Степан Петров вошел в большую комнату, которая у них с Горьким чаще всего служила приемной многочисленных посетителей, и услышал характерный смех Горького. Посреди комнаты стоял Шаляпин и, жестикулируя и играя, заканчивал рассказ о том, как он добирался из Севастополя на извозчике:

— Понимаешь, Алекса, подошел я к одному извозчику, так и так, говорю, нужно съездить в Олеиз…

— Да вы присаживайтесь, господа! — Горький развел руками, показывая на удобные кресла вокруг превосходно отделанного стола. — В ногах, как говорится, правды нет…

— Ну так вот, — снова начал Шаляпин, а сам весь расплылся в улыбке…

Горький уже раньше заметил, что Шаляпин, рассказывая что-нибудь смешное, первым начинал хохотать над своими шутками и остротами. Как и всякий талантливый художник, он заранее представляет себе все рассказанное в образах.

А Петров, молча усевшись к столу, с каким-то ненасытным удивлением вслушивался и всматривался в певца.