Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Пришла весна. Но холодно и ветрено было в тот вечер. Среди спешившей по Невскому толпы людей резко выделялся молодой высокий человек, одетый в простую, развевающуюся на быстром ходу поддевку. Плотно закутанная толстым вязаным шарфом шея, низко нахлобученная до самых глаз живописная шапка да порыжевшие от времени сапоги — все это обращало на себя внимание нарядной толпы, обычно прогуливавшейся по Невскому в этот вечерний час.

В ресторане Лейнера ласково встретил его швейцар:

— Проходи, Феденька. Что-то тебя давно не было…

— Болел, Архип Иваныч. Привязалась инфлюэнца. Неделю провалялся в постели.

Федор снял поддевку и оказался в простой русской рубашке, плотно облегавшей его мощное тело. На шее был повязан широкий бант-галстук. Он внимательно оглядел столики и, заметив дирижера Труффи с друзьями из Панаевского театра, двинулся к ним.

Иосиф Антонович тоже увидел Шаляпина и знаком подозвал его.

— Ну что, — сказал Труффи, когда Федор подошел и поздоровался со всеми, — как тебя приняли в Мариинском театре? Когда твои дебюты?

— Мы все придем тебя послушать, — вставил реплику Николай Павлович Миллер, возглавлявший оперное товарищество в Панаевском театре. — Хоть и подвел ты нас, бросив в середине сезона, но мы на тебя, Феденька, не сердимся. Большому кораблю, как говорится, и большое плаванье…

Федор сел за стол рядом со своими старыми друзьями, с которыми он сжился, сдружился, но от которых уже что-то незримое отделяло его. И все это понимали, а прежде всего он сам.

— Я уж два месяца как подписал контракт с Мариинским театром, а еще не выступал ни разу. Подождите, говорят, подождите, это вам не частная антреприза, не «Аркадия» и не Панаевский театр… Так бы и пускай, подождать можно, но денег ни черта нет… Иду сейчас по Невскому, а все от меня шарахаются, как от пугала огородного…

Шаляпин горько вздохнул, жадно поглядывая на уставленный закусками стол.

Труффи немедленно положил ему на тарелку холодных закусок, налил большой стакан пива.

— Пей и ешь, Федор. Потом и расскажешь нам, как ты проходил через Направника.

— А чего рассказывать-то, — с полным ртом заговорил Шаляпин. — Пришел я, сказал, что — Шаляпин, дескать, мне говорили, вы хотели бы меня послушать. Он молча кивнул. Да, мол, хотел бы. Василий Васильевич Андреев посоветовал мне спеть «Заклинание цветов». Я и спел. Направник — очень сухой, необщительный, сдержанный человек. Прослушав меня, он не сказал ни слова. Так всегда, говорят. Никогда нельзя понять, что нравится ему, что — нет. Но вскоре я узнал, что мне хотят устроить пробу на сцене Мариинского театра в присутствии директора.

— Ну как, волновался? — с интересом спросил Труффи.

— Конечно. Но я знал, что театру нужен бас, так как знаменитый Мельников кончил свою карьеру.

— А ты что, уже готов заменить его в Мариинском? — поддел кто-то Шаляпина.

— Разумеется, я и не мечтаю занять его место. Но мне предложили подготовить именно его любимую партию — Руслана. Я не слышал этой партии в его исполнении, да и вообще никогда не пел ее. А тут предложили в недельный срок… Конечно, я подготовил ее, исполнил как мог, но чувствую, что мое исполнение не удовлетворило моих экзаменаторов и испытателей. Я пел по-своему…

— Ну и что?

— Что — «что»? Мне предложили спеть еще что-нибудь. Я спел чётвертый акт «Жизни за царя», арию и речитатив. Арию я пел, как поют все артисты, а речитатив по-своему, вот это, наверное, и понравилось моим испытателям. Растроганный Фигнер, подошел ко мне, крепко пожал руку, и на глазах у него были слезы.

— Фигнер — известный себялюбец. Это он не тебя хвалил, а себя показывал. — Труффи давно не любил знаменитого тенора Мнриинского театра. — Ну и что же было дальше?

— Дальше? На следующий день меня пригласили снова в дирекцию, где я и подписал) контракт на три года: в первый год — двести рублей, во второй — двести пятьдесят, а третий — триста. Неустойку я должен уплатить по три тысячи шестьсот за год. Вот так… Я за всю свою жизнь столько не заработаю.

— Заработаешь, Федя, заработаешь. Как Фигнер, будешь получать двадцать пять тысяч в год…

В это время к столику Труффи подошел жгучий брюнет среднего роста и запросто подсел к ним.

— Parlate italiano?[1] — обратился к нему Шаляпин.

— Тебя все принимают за итальянца, Костя, — сказал Труффи. — Да ты и похож. Знакомьтесь, господа. Это художник Коровин, прошу любить и жаловать. А это мои друзья: Шаляпин, Миллер…

— Пошлю-ка я вас всех ко всем чертям и уеду в Тифлис, — неожиданно заявил Федор. — Что здесь, в Петербурге-то? Ну и приняли в Мариинский театр… Подумаешь, я за комнату второй месяц не могу заплатить. А там тепло, майдан, шашлыки. Бани такие!.. И Усатов. Хоть и побьет иной раз, а все же добрый, у него всегда можно пятерку перехватить. А здесь я словно чужой, никто меня не знает…

Коровин внимательно посмотрел на Шаляпина: тот был так худ, истощен и явно навеселе.

Шаляпин поднялся и тихонько отозвал Труффи в сторону. Тот сразу догадался, о чем пойдет речь, и молча сунул ему три рубля.

— Может, поговорить о тебе с Мамонтовым? Он набирает в Частную оперу. Ты ему можешь подойти.