Восхождение на холм царя Соломона с коляской и велосипедом

– Не по уму ноша, – говорит Соломон, а Мария вдруг ошеломляется мыслью, что войны не могут быть оправданием, ибо зло не оправдывает зло. И сейчас ей стыдно, что сказала «войны» – значит, приняла их существование как уважительную причину несчастий своей родины. Ведь, Господи, сами же начинали, и сколько раз. Сейчас она поправится и все пояснит. Но тут Мария вспоминает, что мертвая, а значит, весь разговор бессмыслен, ибо он вне. Вне сущего.

Ее охватывает живой, какой-то очень конкретный страх: она доставит кучу неудобств Жорику и его семье. Ее ведь не только с этого чертового холма придется нести на руках, ее и отправлять в Москву придется, а это какие деньги и хлопоты!

Вот это беда так беда. Напросилась, приехала, и на тебе… А она последнее время думала: хорошо бы умереть – как исчезнуть. Не в том смысле, что пропасть без вести – это еще хуже. Но чтоб не отяготить. Выйти из дому и умереть на ходу. На ходу… Вот оно главное слово. Самой, силой своей перенести душу туда, где ей надлежит остаться, а потом в облегчении и вытянуть ноги. С ногами у нее все в порядке – они вытянуто лежат. Но все остальное ведь не то! Не там они лежат!

– Я неправильно умерла, – торопливо говорит Мария, – будут большие хлопоты. Второй у Жорика получается случай… Это ж какие надо иметь деньги и блат, чтоб меня отправлять.

И уже кричит криком.

– Перенеси меня как-нибудь на родину, – просит она, – на любое ее место, хоть в чистое поле. Хочу в свою землю. Она меня примет и глупую.

– Сама уйдешь, – сказал он и протянул ей руку, сухую и сильную. Всталось легко. Даже коленки не скрипнули. Она стояла на дороге. Она ощущала свое тело. Мягкое и теплое. И хотя она уже стояла и – наверное – могла идти, она не понимала слов «уйдешь сама». Какой-никакой, она медик, она много смотрела в микроскоп и знает, как все устроено изнутри. Сейчас перед ней в не очень свежей, скажем, рубахе Соломон. Он носит эти придурошные вьетнамки и из-за них выглядит слегка глуповато. Но это он! Истинно. Разве так может быть? Если она жива и та, которая знает мир в микроскоп, значит, нет и не было женщин, что иззмеились радугой. Нет Соломона, который сказал: «Уйдешь сама» – и подал ей руку.

– Объясни! – просит она его. – Объясни мне это. Я мертвая. У меня есть время слушать.

– Все объяснено, – грустно ответил он. – Все! – и пошевелил пальцами ног, а потом зацепил ими перемычку.

– Гадостная обувь, эти вьетнамки, – сказала Мария. – Я свои выбросила. Насмешка над ногой… Вообще-то, – добавила она, – я, конечно, пришла сюда сдуру, придумала поблагодарить за водопровод.

Видимо, некоторая общность ощущений – пальцы ног в общении с перемычкой – успокоила Марию. Ей вдруг не захотелось больше виноватиться, дышалось легко и спокойно, а недавнее прошение помочь в хлопотах о ее смерти выглядело нелепым и смешным.

– С водопроводом, – ответил Соломон, – все вышло много хуже. Мне хотелось иначе.

– Обычное дело, – сказала Мария. – Колготишься, колготишься, а получается не то… Но водопровод, даже если он и не очень, – все-таки водопровод. Я как подумаю… Те, ваши, времена… Ни машин, ни буровых. И такие работы! В голове не укладывается…

Он засмеялся. Мария подумала обидеться, но засмеялась тоже. Да, она смеется над собой, потому что разве забыла, что все лучшее на земле было создано без машин и буровых? Софийский собор, новгородские фортификации… А пирамиды? А мексиканские каменные боги? Она же талдычит про буровые. Что за идиотка!

«Конечно, я не соответствую его уму. Он мудрец, а я, что называется, мимо шла. Я вообще должна молчать, как проклятая… А я возникаю…»

На этом слове Мария спотыкается. Кто из них возникает? Она с коляской и велосипедом или все-таки он взял и пришел, или не уходил, или он тут всегда, мальчика видел, который прибегал и окропил его гору. Кто к кому пришел?

– Ты, – говорит ей Соломон. – Ты забралась на мой холм – поблагодарить меня за водопровод. Спасибо! – он ей кланяется в пояс, как Дед Мороз на елке.

Странноватый, прямо скажем, вид: голые от колен ноги в этой обувке-вырви глаз.

Мария смеется, но тут же смущается.

– Поклонился, как Дед Мороз. У нас ведь зимы, зимы… Не знаю, почему подумала, – теряется она от собственного несоответствия.

– Дед? – спрашивает Соломон. – Это который бил, бил, не разбил?

– Нет! Нет! – опять смеется Мария. – Это другая сказка. Там били яичко.

– А, это когда два старых дурака колотили золотое яйцо?.. Ваши сказки забавны и двусмысленны. Меня всегда восхищало, что вы храбро читаете их детям. Не ведая того, даете им алгоритм. Но все втуне.

Мария не знает этих слов.

Ей стыдно, и ее берет зло. Видимо, Соломон понимает это, потому что говорит:

– Тебе пора идти. Иди с миром и ешь с веселием хлеб свой, но вот насчет вишневого компота… Остерегись косточек. У тебя в следующем году будет гнойный аппендицит. – Соломон улыбается, кончиком языка трогая зубы. – Хотя не дело – остерегать…

– Почему же? – не соглашается Мария. – Если можно предупредить…

– Давно предупреждено, – говорит Соломон.