Воскресение Сына Божьего

Можно было бы с легкостью неверно истолковать начальные строки как выражение докетических или даже гностических представлений, что Мессия на самом деле не умер[1732]. Но настоящая параллель этому месту — Прем 3:2, 4 и ее контекст[1733]. Тут не сказано, что праведные (в данном случае сам Мессия) не проходят через страдание физической смерти, но что видевшие уверены, что они (или он) ушли навеки, хотя Бог живой печется о них. В случае Мессии он ушел в мир умерших, чтобы спасти тех, кто там пребывает. Это явно перекликается с «и духам в темнице пошел проповедать» из 1 Петр 3:19, если понимать отрывок строго в данном смысле[1734]. Но главное, в полном согласии с иудаизмом и Павлом, то, что смерть и преисподняя враждебны Богу, миру и человеку и что спасительное дело Мессии — сокрушить их и освободить находящихся в их оковах. Это, бесспорно, новая формулировка главного направления иудейской веры эпохи Второго Храма, построенная вокруг самого Мессии. Воскресение Мессии, столь живо и красочно явленное в этих стихах, как в иконе с золотым окладом, позволяет ему воскресить всех тех, кто ему верит.

Оды можно поставить в один ряд с великими богословами двух первых веков; это живое напоминание о том, что Церковь выражает свою веру и учит ей в такой же степени посредством поэзии и песни, как и при помощи богословских аргументов.

(iii) Татиан

Вероятно, современник Афинагора и ученик Юстина, хотя и вскоре избравший свой собственный путь, Татиан наиболее известен своим Диатессароном,

гармонией четырех канонических евангелий[1735]. Он много написал, но, — возможно потому, что впоследствии он подвергся обвинению в ереси, — почти все труды его утрачены. Уцелевшая «Речь против эллинов» — это страстное осуждение греческой философии и стиля жизни. Умеренная апологетика — это не для него.

Речь включает в себя краткий отрывок (6) о воскресении. Все тут основано (5) на вере в Бога Творца; как и у Юстина, это подразумевает учение о логосе как первородном деянии Творца. По завершении всего наступит воскресение; это «воскресение сразу одно и навсегда», в отличие от циклической последовательности стоиков. Оно делает возможным суд. Это не предстояние, как в некоторых языческих верованиях, перед Миносом или Радаманфом

[1736]; сам Творец будет судией. Татиана, в отличие от Афинагора, не волнует вопрос о том, что же произойдет с частицами и кусками человеческих тел:

Пусть огонь истребит мое тело, но мир примет это вещество, рассеявшееся подобно пару; пусть погибну в реках или морях, пусть буду растерзан зверями, но я сокроюсь в сокровищнице богатого Господа. Человек слабый и безбожник не знает, что сокрыто; а Царь Бог, когда захочет, восстановит в прежнее состояние сущность, которая видима для Него одного.

Несмотря на осуждение его взглядов позднейшими христианскими писателями (что скорее связано с его усиленной защитой аскетизма, характерного для сирийского христианства того времени), тут Татиан определенно находится в одном ряду с Новым Заветом и писателями II века, о которых мы говорили выше. Действительно, в сравнении с Афинагором, Татиан ближе к Новому Завету по меньшей мере в одном: он полагает (13), что душа по природе своей не бессмертна, но смертна[1737]. Она может не умирать; однако если она не придет к познанию истины, то умрет, распадется вместе с телом и потом, в конце времен, вновь вместе с телом воскреснет, чтобы предстать перед судом. Если же она придет к познанию Бога еще в этой жизни, она может разрушиться на некоторое время, но не умрет. Таким образом, Татиан говорит о некоем условном бессмертии: нечестивые умрут, и телом и душой, но будут воскрешены вновь; праведные же души пребывают между смертью и воскресением, отдельно от тела, хотя и поддерживая жизнь. Его попытки это объяснить, однако, опираются на антропологию, заимствован ную из современной ему философии, и он не выработал окончательных формулировок, с помощью которых можно было бы выразить необычную веру христиан[1738].

(iv) Деяния Фомы