Восьмерка

С этим своим Буцем Гланька позвонила мне второй раз в жизни.

Первый звонок случился на следующий же день после танцпола, где я впервые увидел, как она отбивает ритм рукой.

Не помню о чем, мы проговорили по телефону часа полтора, перебивая друг друга, радостно спотыкаясь на длинных предложениях и не замолкая.

Казалось, счастье подступило так близко, что можно задохнуться. Еще сутки после разговора я чувствовал к телефону почти человеческую нежность, словно он тоже был — при чем.

Затем она три дня не звонила, на четвертый я не выдержал, собрался и, прикинув время начала ее занятий в инязе, — Гланька училась на вечернем, — поймал ее у подъезда.

Она спросила — речь ее была пряма и стройна, как таблица умножения, — не в патруле ли я.

— Я ж в гражданке, видишь, — сказал я, кивнув себе на джинсы.

— Действительно! — бросив на меня быстрый взгляд, ответила она тем же тоном, каким разговаривала с главой делегации.

И замолчала, так как переводить было некого и некому. Даже в позднеосеннем воздухе образовалась полная ясность.

Я попытался, еще не веря, поймать ее взгляд. С наспех нарисованной улыбкой она мазнула по мне глазами и тут же скосилась куда-то в сторону. Постукивая носком сапожка, закусила нижнюю губку.

— Беги, — сказал я, шмыгнув носом.

Она коротко кивнула, на ресницах вспыхнул первый снежок — так вспыхивает табак, когда затягиваешься сигаретой, — и действительно почти побежала к автобусной остановке, что была ровно напротив ее подъезда.

Теперь я сидел с трубкой в руке и слушал гудки. Спать хотелось ужасно, да и что еще оставалось делать.

Во второй раз за утро я накрепко заснул, но ощущения были странные: дышать было холодно, как будто я спал с открытой форточкой, зато тело парилось и медленно тлело где-то в области живота.

Иногда во время пробуждения приходит нестерпимое понимание чего-то, какой-то очередной нелепости сущего.

На этот раз, выныривая из сна, с холодным ртом и горячим животом, я вдруг с кошмарным, бешеным, обнаженным удивлением осознал, как глупо то, что происходит между мужчиной и женщиной. Это же несусветная блажь! Раздеваются оба и изо всех сил трутся друг о друга самыми неподходящими для этого, маркими, постоянно отсыревшими местами. И стараются делать это как можно чаще, пока не истираются в хлам. А зачем? Зачем все это?

…Боже мой, что ж ты с нами наделал-то…

Некоторое время, разминая до лохматых искр глаза, я еще жил с этим пониманием, а потом оно медленно истаяло, испарилось, совсем ничего не осталось от него в голове.

«Позвонить пацанам или нет?» — все решал я, наворачивая круги по квартире. Съел яишенку из одного яйца и носил с собой из кухни до кровати и назад большую кружку чаю.

Решил, что лучше поехать, рассказать — чего по телефону-то. Тем более… наверняка, это все пьяный базар. На нож посадит мусорка, конечно. Так мы и поверили.

Позвонили в итоге мне, пока я возился с носками и, поднимая перед собой, разглядывал их на свет, как фальшивые деньги.

— Аглая у тебя? — спросил мужской голос.

— Чего? — не понял я.

— Аглая у тебя?

— А ты кто? — спросил я, хотя сам уже, кажется, понял.

— Она звонила тебе сегодня утром, пес, — не отреагировали на мой вопрос с другой стороны провода.

— Сам ты пес, — сказал я. — Иди в зеркало на себя посмотри.

— Помолись, — дали мне совет на прощание.

Не знаю, как он, а я как раз прошел к зеркалу и посмотрел на себя: нервничаю я или нет. На меня смотрело лицо с глазами, ничего не отражалось в моем отражении.

Набрал Шороха — там никто не брал, но у них в семье вечно какая-то ерунда с телефоном. Набрал Лыкова — тоже никого. А у Греха и телефона не было.

Но не дома ж сидеть.

Против обыкновенья не помыв посуду, а так и сбросив сковороду, ложку и кружку с недопитым чаем в раковину, я поспешил на улицу, искать своих пацанчиков.

Повисел пятнадцать минут на поручне в троллейбусе, полюбовался облезлыми домами, и вот уже остановка, где живет Шорох.

Я всегда тут выхожу, хотя с тем же успехом мог бы доехать, скажем, до Лыкова.

Но лыковский дом двумя остановками дальше.

А Шорох живет рядом с Гланькой. Может, я выйду из троллейбуса, и она гуляет себе, подумал я.

Ни разу ее не встречал в городе, а все надеюсь иногда.

К дому ее, впрочем, я все равно не подхожу — очень гордый. Вдруг она увидит меня в окно, подумает: о, гляньте на него, ходит кругами, облизывается…

Нет, я такого не могу себе позволить.

— Э! Э! Э! — позвал меня настырный мужской голос.

Меня выцепили у дороги трое в джинсах и легких куртках.

Тот, кто подошел первым, не имел переднего зуба.

— Слышь, служивый, Буц хочет с тобой поговорить, — сказал он.

Мне показалось, что мое сердце на две секунды встало.

Потом сам собою у меня открылся рот, и я совсем не своим, очень спокойным голосом произнес:

— А я-то не хочу.

Не зарежут же они меня посреди бела дня.

Один из трех меня прихватил за руку, но я сразу вырвал рукав, цыкнув:

— Ну-ка, ты, бля!..

Я сделал шаг к дороге с одной мыслью: надо срочно тормознуть тачку и свалить — ну, не бегать же мне от них бегом по улице.