Восьмерка

Молча постояли с минуту — они со смурыми лицами, мы — с ухмыляющимися. Потом что-то в их рядах сдвинулось, прошла какая-то слабая судорога, и буцевские по одному, по двое пошли к своим авто. Вскоре все разъехались.

Поискав Гланьку внутри клуба, я случайно выловил диджея, очки поправлять ему не стал, но попросил отследить, вернутся ли буцевские или сам Буц. Тот кивнул.

— «Вирус» тоже надо навестить! — предложил Грех на улице.

Там мы поначалу вообще никого не заметили — суббота, молодой народ в пьяном и прокуренном обилии гоношился тут и там.

Прошли на второй этаж, встали на балконе — и уже с балкона постепенно рассмотрели севрайоновских. Те, в отличие от буцевских, расселись в разных концах клуба, за тремя столами. Кроме того, были опознаны четыре знакомых затылка возле бильярдных столов.

Севрайоновские увидели нас не сразу — но, обнаружив, занервничали. Кто-то из них опознал в нас законников, опричников и омонцев.

Сначала самые молодые из числа севрайоновских ходили с независимым видом туда-сюда, от столика к столику, шептались да совещались, а потом вся компания в разных концах клуба поднялась и разом вышла, прихватив очень недовольных и ничего не понимающих подруг. Даже игравшие в бильярд не закончили игру — последний из оставшихся примерялся-примерялся, но в раздражении бросил кий и, показав нам средний палец, вышел.

Его поймал Лыков за рукав уже на улице.

— Выбирай из трех одно: зуб, качан или пшено? — спросил, улыбаясь, Лыков и, так как ему не ответили, завершил считалочку: — Если будешь делать так, будем бить тебя вот так. Вот так! Вот так!

Почти все севрайоновские как сидели в своих машинах, так и остались сидеть, только их молодые подсуетились, подбежали, перехватили стремительно убитого Лыковым лобастого пацанчика, — он пошел как наглухо контуженный, спотыкаясь всеми ногами одновременно, ловя кровь то ли из носа, то ли из уха, — его взяли под локотки и в машину, в машину.

— Давай за ними! — решил Грех.

Мы тоже расселись на свое куда более дешевое и, как правило, отечественное железо. Пока усаживались — время потеряли, но на ближайшем светофоре наша «восьмерка» нагнала и подрезала последнюю из севрайоновских машин.

Наглухо запечатавшись, внутри, за тонированными стеклами, они сидели молча, пока мы ходили туда-сюда вдоль их борта. Едва различимый их водитель держал руки на руле, сжимая и разжимая пальцы.

Грех, долго не раздумывая, отлил им на колесо, потом, застегиваясь на ходу, подул большим ртом в окно водителя, — представляю, как его грешная пасть смотрелась из салона, — и написал на покрывшемся паром стекле длинным пальцем короткое слово.

Наконец, мы отчалили.

Пока не свернули на следующем перекрестке, в зеркале заднего вида все стояла так и не тронувшаяся с места иномарка севрайоновских.

Мне втайне подумалось, что, наверное, не нужно было… лить им на колесо… хотя кто его знает.

— А я знаете что пробил? — отвлек меня Лыков, повернув направо и выдавив на полную педаль газа. — Хату Буца!

Мы переглянулись.

— Сейчас мимо будем проезжать, — добавил Лыков, улыбаясь.

— Ни фига не мимо, — наконец отреагировал Грех.

Лыков тут же свернул куда-то во дворы.

Никто не ожидал, что квартирка Буца располагается в скучной панельной шестиэтажке, к тому же на первом этаже.

— Ничего не путаешь? — спросил Грех задумчиво.

— Хер знает, — согласился Лыков.

— Это, типа, нормально — для нормального вора, — пояснил Шорох. — Вор — не барыга, он скромно живет. Вору ничего не надо.

Дверь, однако, была массивная и с глазком.

Грех нажал кнопку звонка, где-то вдалеке за дверью отозвалось «тирли-тирли-ли».

— Его тоже будешь мандаринами кормить? — несколько раз икнул Лыков.

Грех, не отвечая, снова нажал кнопку.

«Гланьку сейчас разбудим», — пришла мне в голову неожиданная и какая-то болезненная мысль. Может, она действительно там. Может быть, она боится…

Никто не отзывался.

Мы потоптались и вышли на улицу.

Некоторое время, покуривая, стояли у дверей подъезда и разглядывали в полутьме всякие бумажные объявления.

Завелась чья-то машина, стоявшая у подъезда, и медленно развернувшись, поехала куда-то прямо по тротуару.

— Если им дать волю — они нас начнут строить, это зверье, — рассуждал Грех, который вообще молчать не любил.

— Вот его хата, — сказал Шорох, показывая на единственное незарешеченное окно; форточка, кстати, была почему-то открыта, но свет не горел.

Неожиданно занавеска чуть сдвинулась, и все мы в фонарном свете близко увидели лицо Буца — я даже вздрогнул. Зато не вздрогнул Грех и невесть откуда взявшимся снежком из последнего грязного снега засадил в окно, — не знаю как оно не рассыпалось вдребезги.

Буц отпрянул и пропал. Мы открыли дверь подъезда, ожидая, что он выскочит сейчас к нам, но нет, не выскочил. Грех тогда вернулся к окну, подпрыгнул, подтянулся и, непонятно за что зацепившись своими когтями, всунул башку прямо Буцу в форточку.

— Буц! — заорал он. — Буц! Иди в снежки играть с пацанами! Варежки не забудь! Калоши надень, тут сыро! Иди!

Так и буянил бы, но его Шорох стянул за ногу назад.