Воспитание под Верденом

С начала октября управление парка приказало отделениям команд, несущих службу вне парка, предоставлять по очереди свободный день каждому солдату, чтобы люди не опустились окончательно, отдохнули бы, привели себя и свои вещи в порядок. Обор-лейтенант Бендорф строго следит за выполнением этого приказа, вызвавшего большое огорчение команд, работающих в парке, и их унтер-офицеров.

Однажды утром, в то время как все уже были на работе, унтер-офицер Кроп, желчный батрак из Укермарки, застает Бертина спящим в бараке. Желтое лицо Кропа покрывается красными пятнами, и он заявляет, что доложит об этом случае и потребует наказания: Бертин явно увиливает от службы. Уверенный в своей невиновности, Бертин смеется вслед уходящему пентюху Kpoпy и поворачивается на другой бок.

Этот день, двенадцатое декабря, отмечает не только Бертин, но и весь мир. После мытья котелков, на черной стене канцелярии, обитой кровельным толем, вывешивают военную сводку; перед ней быстро собирается, все прибывая, группа солдат. С величайшим напряжением читают они вполголоса плохо отпечатанный текст: в нем сразу бросается в глаза слово «мир». Германия предлагает мир! Два с половиной года она мощно отбивалась от врагов, всего неделю или десять дней назад, после ожесточенных повторных атак, наша пехота заняла столицу Румынии — Бухарест. Легко и не опасаясь подвохов, можно было решиться на этот спасительный шаг!

Бертин с жестяным котелком в руках, излишне и безрезультатно напрягая близорукие глаза, читает, слушает, спрашивает, размышляет. Ведь это величайший день в его жизни! Вздох облегчения, который вырвался у всего мира, расширил и его грудь. Но, к сожалению, лишь до тех пор, пока он не разобрался полностью и подробно в тексте кайзерского послания. В манифесте не было решающего слова, которое позволило бы хоть сколько-нибудь вдумчивому человеку судить о серьезности или несерьезности сделанного шага. Это слово — освобождение Бельгии, восстановление опустошенной страны.

Впрочем, при доброй воле можно предоставить такие детали ходу событий. Только бы противники, наконец, сели за стол для переговоров! Бертина отнюдь нельзя упрекнуть в отсутствии доброй воли. По крылья его надежд смялись и повисли, как увядшие листья. Несмотря на все напряжение, на бесконечное перечитывание текста, он не находит ни одного условия, которое неприятельские державы могли бы принять без унижения.

После возбужденных разговоров вполголоса, после восторженных «послушай только!» и разочарованных «ну что ж, подождем, Отто!» почти все солдаты приуныли. Кривоногий артиллерист-баварец из парковой команды, с бескозыркой на левом ухе и с папиросой за правым, уходя обращается к Бертину: «Видно, тебе это не по вкусу, приятель? Мне — тоже». И, убедившись, что никто из унтер-офицеров или писарей не шныряет вблизи, он спрашивает, отдает ли кто-либо себе отчет в том, какую новую дьявольскую затею берлинские головотяпы хотят прикрыть этим более чем странным предложением мира.

Бертин уходит, задумчивый, опечаленный. Белый лист бумаги на стене канцелярии одиноко глядит в бледный полдень. С наступлением сумерек барак был взбудоражен возвращением солдат из команды у леса Фосс: известие о мире они встретили неистовым спором «за» и «против». Но в конце концов оказалось, что и среди них преобладает, лишь в несколько измененной форме, то же недоверие и то же отрицательное отношение к манифесту.

Потрясенный единодушием баварцев, берлинцев и гамбуржцев, Бертин не находит объяснения своему первому порыву радости. Он замечает, что на него обращены глаза Паля и испытующие взгляды Карла Лебейдэ.

Скрывая смущение, он рассказывает им, как идиотски вел себя этот Кроп: уж он получит хороший отпор! Паль и Лебейдэ обмениваются взглядами. У них на языке вертится настоятельный совет тотчас же разузнать, донес ли Кроп в самом деле, и, может быть, поставить в известность об этом начальство парка; но оба молчат. Их приятель Бертин принадлежит к тому типу людей, которые учатся лишь на собственной шкуре. Теперь он влип с этим предложением о мире!

Когда он уходит, чтобы еще успеть написать домой, оба солдата садятся друг против друга на узкий стол возле окна, в которое заглядывает ранний декабрьский вечер. Барак наполнен табачным дымом; стоит приглушенный гул, разговоры ведутся вполголоса. Повсюду между кроватями развешаны для просушки мундиры и рабочие куртки. Над входами растянуты палатки. Носовые платки, только что выстиранные, сохнут на черных коленчатых трубах печей, которые тянутся до окон и, тщательно заделанные, выходят оттуда наружу. На Лебейдэ вязаная безрукавка из коричневой шерсти и зеленые в полоску домашние туфли, на Пале ботинки на шнурках и серая вязаная кофта. Они напоминают почтенных отцов семейств, которые в канун праздника собираются заняться кой-какими домашними делами: Лебейдэ намеревается штопать носки, Паль — ответить на письмо. Лебейдэ хочет еще посоветоваться о чем-то с Палем, и тот, как всегда, идет ему навстречу. У наборщика Паля также бродят в голове разные мысли…