Воспитание под Верденом

Берлин договаривается с Гильдебрандтом о расцветке и получает ее. Его вновь запирают, он еще раз прислушивается к реву пылающего океана за лесом Кор; он не отгораживается от забот мира, который безумствует там, снаружи. Затем он опускает оконную раму и принимается за работу. Свечи хватит, устанут немного глаза, — что поделаешь. Вся эта война — нездоровое занятие. И если близорукость и усилится на полдиоптрии, то это лишь может оказаться полезным при будущих освидетельствованиях.

Сначала ткань рассказа топорщится, затем шероховатости сглаживаются, нить ровно бежит дальше. Бертин возвращает к жизни своего однодневного друга Кройзинга. Очень больно будет снова переживать его гибель. Он хочет сегодня довести работу до этого места. И он доводит.

Завтра он расскажет, какую радость вызывает гибель унтер-офицера Кройзинга у фельдфебеля, командира роты, командира батальона. Как говорят гамбуржцы, «что для одного сыч, то для другого соловей». Надо придумать имена для Фейхта, Зиммердинга и Нигля, не забыть бы также и дорогого приятеля — Глинского. На сегодня довольно, болят глаза, от неподвижности зябнешь в ночной сырости. Приносят ужин; он закуривает сигару, лежит в темноте, дрожа всем телом. Возбуждение проходит, надо согреться быстрым дыханием; и Бертин засыпает, не замечая, что грохот снарядов все ближе и ближе надвигается в темноте.

«Стреляют но лесу Тиль!», «Стреляют по Флаба!», «Бьют по Шомопу!», «Скоро доберутся и до нас!»

Возбужденные голоса наполняет караульную. Отдохнувший и продрогший, Бертин выходит из камеры. Он превосходно спал, ему снилось детство, игры в песок. Сегодня пятнадцатое декабря. Дождь прекратился, мрачное небо предвещает усиление морозов в ближайшие ночи. Бертин находит, что с него хватит и этого мороза.

Рота в опасности, это ясно, Положение роты должно бы заставить командира отложить на несколько дней свой отъезд в отпуск. Ему доверены жизни четырехсот человек, которые, не имея укрытий, живут среди нагроможденных горами снарядов и штабелей пороховых ящиков высотой с дом. Для устройства блиндажей до сих пор» к сожалению, не нашлось времени — в самом деле, когда же этим каменщикам, столярам и плотникам сооружать на территории парка убежища для солдат, если им надо возводить красивые жилые помещения для канцелярских божков?

Прибегает писарь Кверфурт с козлиной бородкой. В его глазах испуг: отделению унтер-офицера Бютнера придется нести караул и сегодня. Для виду они брюзжат по этому поводу, но, конечно, радешеньки, что еще на двадцать четыре часа освобождены от тасканья снарядов.

— Я предлагаю вам вернуться в карцер, — спокойно говорит своим детским голосом унтер-офицер Бютнер, обращаясь к Бертину; тот весь полон любопытства, ему даже становится весело при мысли об испытании, которое предстоит его роте. — Мы лучше не станем вас запирать: кто знает, что может случиться.

Бертин благодарно и доверчиво смотрит на него и повинуется. Уже вчера ночью, засыпая, он спрашивал себя, удалась ли ему работа, которая так неожиданно завладела им. Теперь он перелистывает рукопись и неудовлетворенно качает головой. Он еще не может судить о том, что только так недавно обрело самостоятельное бытие. Во всяком случае почерк, все теснее бегущие строчки говорят об одном: то, что хлынуло на бумагу, хлынуло стремительно, как поток. Вещь, невидимому, вылилась зрелая, и если он перечтет написанное, то его вновь охватит пережитое вчера волнение.

В этом преимущество писателя, думает Бертин. Писатель может разбить свою мастерскую в любом пункте земного шара, засунуть ноги под стол и работать. Материал поставляет его собственная жизнь, все, что радует и печалит его, недовольство миром и собой, томящее предчувствие лучших времен, более разумного существования. Но надо, разумеется, овладевать своим мастерством и совершенствовать свое искусство. Это несомненно!

Размышляя так, Бертин засовывает свое маленькое произведение в карман шинели. Сегодня его особенно привлекает то, что творится за дверями карцера. Он влезает на нары и выглядывает из оконца; точно из неудобно расположенной ложи, наблюдает он представившееся ему зрелище. Прибыли, невидимому, новые вагоны с боевыми припасами; вся рота, стуча сапогами, подымается по деревянным мосткам вверх, в парк, расположенный по дороге к Флаба. Направо от него канцелярия; из открытой двери несколько позднее выходят новые действующие лица; он, к сожалению, не слышит, о чем они говорят.

Тем не менее все происходящее для него ясно. Сначала появляется начальник роты, в шинели и шапке, в сапогах со шпорами, и за ним его денщик Микодеит тащит большой сундук с ручкой. На голове у него что-то вроде унтер-офицерской фуражки. От неожиданности Бертин ударяется о верхний косяк окна: Грасник, значит, все же едет в отпуск!

За денщиком следует обливающийся потом от волнения вице-фельдфебель Зуземиль; ему, что ли, будет вверена рота? Бравому полицейскому из Торпа, который отбыл двенадцать лет усердной службы, чтобы обеспечить под старость себя, жену и детей?