Воспитанник Шао. Том 2. Книга судьбы

— Почему? Почему наш брат не имеет право выбора? Право на спасение своих братьев. Он что, не человек? Не любит тех, кто его любит? У него нет совести? Разума? За него идут на риск. Гибнут. Его совесть не может принять такого подношения без душевной и физической отдачи. У него еще болит сердце за маленького Суня. В таких случаях всегда легче самому погибать, чем ощущать вину за гибель других.

— Но он же не понимает, что его отношения к этому нет — Это можно разъяснить уму, но не сердцу.

— Но логика действий не позволяет принять только такие соображения.

Чемпион с глубокой иронией усмехнулся.

— Можно и свои придумать. Результат будет тот же.

— Хорошо. Ты уже знаешь, что произошло, когда вас здесь не было.

Совет монастырей ставит вопрос:-"Можно ли Руссу верить в той же степени, что и раньше?"

Лицо Ванна резко посуровело. Повернулся к настоятелю.

— Да, я знал, что Коу не сумеет найти нужные слова. Он не много видел воспитанника в отрочестве, не обучал его. И во многом не видит, не понимает его характера, мироощущения, перспектив. Рус с младых лет брошена голый алтарь судьбы и предоставлен самому себе. И он не потерял себя, свое лицо. Подумай, Дэ.

Настоятель нахмурился, покачал головой.

— Наверное и я многого не осознаю.

— Не думаю. Скорее ты не хочешь жестче отнестись к своим догадкам.

Ревнуешь. Обижаешься. А жизнь необходимо принимать такой, какая она есть. Рассчитывать, предугадывать, принимать самые неудобные, неприятные ходы. Тогда реальность не так непривычна, болезненна. Ты его духовный отец и тебе труднее принять то, согласиться с тем, что происходит в душе нашего брата. Он уже взрослый. Мы хотели вырастить из него чемпиона, но жизнь не дала завершить задуманное. Сейчас, по развитию, он догнал свой возраст. А в чем-то и обошел. Но стал одинок.

Так получилось. В это все одинаково виноваты: и мы, и американцы, и китайские службы, и рок бытия.

Ван возбужденно прошелся в дальний угол кельи. Обернулся.

Настоятель молча внимательно слушал и очень уж по-старчески осунулся.

— Дэ, этого следовало ожидать. Мы ему столько внушили философски неземного, что трудно думать, что он к кому-нибудь чужому приблизится, а тем более предать. Это исключено. Рус отвлечен. Это было видно потому, как он более желал где-то один сидеть наедине с самим собой, переживать свои детские трагедии. Мы желаем, чтобы наши дети шли по нашим стопам. Не понимаем, что в этом случае выращиваем просто двойников. Хорошо, что природа противится однообразию. А, если ученик опередил учителя, то этим можно только гордиться. Ты хоть согласен с этим, уважаемый мыслитель.

Дэ болезненно шмыгнул носом. Крупная слеза медленно катилась по щеке. Он стер ее. Поднял глаза на Вана.

— Ты, братец, жестко рубишь.

— Жизнь не мягче.

— Неужели только этим все объясняется?

— Если ты не будешь впустую сентиментальничать, то найдешь еще массу серьезных объяснений.

— Да, похоже старость меня раньше берет за горло, чем тебя. Я должен был так мыслить. Ты выходишь на уровень стоп вечного Гу-ру.

— Не стоит меня хвалить, Дэ. Все это глубоко естественно. Просто ты не хотел замечать, а когда пришло время понять, был не готов к этому, твоя внутренняя психика воспротивилась внешней логике. Он одинок. Мы нет. В этом вся логика его существа. Его трагедия, как человека разумного, но которому не дают заняться тем, чем желает его душа.

— Но на чем ты основываешься, что он одинок?

— Дэ, ты начинаешь меня удивлять. Соберись с мыслями. Я тебя направлю. Он был бы наш, если бы мы не продали его американцам. Какие мы отцы после этого? А тем более духовные. Так, воспитатели. Но, тогда он был по-детски наивен и верил всем нашим утверждениям. Тогда мы еще были ему отцами и братьями, он- нашим сыном и братом. И, когда он возвращался после своего изнурительного бегства с корейской базы, Дэ, ты тогда прекрасно сознавал его состояние и твоя речь у стен Шаолиня потрясла даже тех, кто впервые о нем слышал. Тогда наши ауры были тесно переплетены. И вот, когда он пришел домой, фактически по расстоянию дважды опоясав шар земной, Дэ, — Ван сурово смотрел в даль окна. Чувствовалось, что он и сам слабел от своих откровений, — тогда мы предали его второй раз. Мы не оставили его дома. Не дали ему кров, в котором он шестнадцать лет жил и нашел себя. Объясняя все происшедшее более высокими материями, мы снова погнали его одного в жестокий мир, мир, которого он боялся еще с первого путешествия. Снова одного, снова, думая больше о себе, о спокойствии монастырей. Помнишь, как он опасался снова оказаться там, где деньги руководят душами и миром.

Разве в бескрайнем Тибете места ему не нашлось бы? Мы все сели в политику, забыли своих питомцев. Ею все плохо объясняем. А зачем?

Человек пропадает, исчезает за ней. Слово вершит судьбами, играет трагедиями. Не человек, не его желания и стремления. Дэ, раньше в монастырях "Белого лотоса" подобного не случалось. Брат умирал за брата, но на уступки властям и политикам не шел. А мы? Неужели на нас прервется история Великого Братства?