Воспоминания (1859-1917) (Том 2)

На мой вопрос, пытались ли турки заключить отдельный мир, Грэй ответил откровенно: "да, но через посредников; мы им предложили обратиться к России, так как война началась с нападения на вас. Не можем же мы сговариваться, рискуя разойтись с нашими союзниками". Намек был ясен: как же соглашаться с Турцией, - когда вам обещаны проливы? В этой связи я поднял и другой деликатный вопрос - армянский. Грэй парировал мой вопрос напоминанием о моей речи в Государственной Думе (II, 1916), которая "вызвала. здесь шум" (речь шла о Великой Армении). Он признал, что и Сазонов "писал ему о своем желании аннексии", и снова повторил: "это - дело России; мы должны сообразоваться с вашими желаниями". Но, очевидно, эта тема ему не улыбалась. На мой вопрос о границе наших сфер влияния на севере Месопотамии (я намекал на границу между горами и равниной, то есть Диарбекир) он ответил, что "без карты не может высказаться". А относительно "притязаний других союзников" заметил: "в восточной Малой Азии вы встречаетесь только с французскими, итальянские - западнее (Адалия)". Относительно Персии, другой страны, где соприкасались сферы нашего влияния, он указал лишь на силу германского влияния и приветствовал русское наступление там.

Помимо всех этих вопросов, близких России, я затронул, конечно, один общий и важный для всех нас - о судьбе Германии после войны, - и выслушал интересные замечания Грэя, чреватые будущими последствиями. Он был оптимистичен в этом капитальном вопросе.

На мой тревожный вопрос: "как вы рассчитываете to crush Prussian militarism" (Разгромить прусский милитаризм.), он ответил: " я надеюсь, что после первой неудачной войны после трех выигранных Бисмарком, Германия сама поймет, что руководство Пруссии для нее невыгодно; я жду глубоких перемен в ее внутреннем настроении". Я на это ответил сомнениями, "в виду крайней разницы между нами и германцами во взглядах на роль государства и личности". Грэй повторил, что "признаки перелома уже налицо", и что, "ошибаясь в расчете на скорый успех, германцы хотят лучше кончить, чем продолжать бесплодную двухлетнюю войну". Это было верно, но это не был ответ на мое принципиальное возражение. Тогда я поставил следующий вопрос: "надеется ли Грэй ввести Германию после войны снова в семью народов на началах нового международного права?"

Грэй ответил очень убежденно: "я к этому стремился до войны - и вернусь к этому, как только выяснится наша победа. Я надеюсь, что можно будет обязать народы отдавать свои споры на обсуждение держав, которые на это согласятся". - "А какие же будут санкции при несогласии", спросил я. "Санкцией будет, - не менее уверенно отвечал Грэй, - объявление войны государству, которое не послушается". Здесь, конечно, был зародыш Лиги Наций, но только без тех многочисленных ограничений, которые обессилили в Версале выставленный Грэем основной принцип. Относительно сокращения вооружений Грэй был также оптимистичен. "Я надеюсь тут не столько на прямые предложения, которые успеха не имели, сколько на косвенные обстоятельства, которые к этому приведут", а именно "общее истощение после такой войны, как настоящая". Мы знаем, что они привели к этому победителей, но не побежденных. Но - будущее было покрыто завесой, а в душе я разделял благородные стремления Грэя, обоснованные его видимым реализмом, чуждым утопий.

Срок нашей беседы кончался, и я собирался откланяться, когда Грэй меня остановил: "Вы все меня спрашивали, а теперь я спрошу вас. Что вы думаете о Болгарии?" Это был для меня больной вопрос. Осенью 1915 г. Болгария, после долгих колебаний, перешла на сторону наших врагов, и Сербия была разгромлена. На мне, как будто, лежала какая-то ответственность за этот volte-face (резкий поворот.), и мне трудно было отвечать без внутреннего волнения. Но я принял вызов. "Я считаюсь болгарофилом, - начал я. - Но я знаю положение. Мы наделали ошибок. Бухарестский мир показал болгарам, что мы не можем осуществить их национальных стремлений.

А Германия и Австрия обещали им это - и теперь осуществили. Они в сущности выполнили русскую же программу 1878 г., программу гр. Игнатьева (Великую Болгарию)". Грэй возразил: "но Сербию нельзя было убедить согласиться на это". Моя неспокойная реплика: "ее нужно было заставить. Мы это сделали осенью; но было уже поздно". Грэй настаивает: "она и тогда не соглашалась. Трудно было заставлять, когда война началась из-за нее же". Я уж не вытерпел: "послушайте, ведь война произошла из-за сербской грандомании! Ведь Австрия в самом деле могла думать, что подвергается серьезной опасности. Сербия ведь поставила, не более и не менее, как вопрос о разделе Австрии"...