Воспоминания

Будучи выходцем из мелкобуржуазной семьи, он попал в круг крупной буржуазии и был по своим убеждениям махровым консерватором, но не без доли либерализма. Всеми своими корнями он был связан с католичеством, но отнюдь не являлся клерикалом. Никто от него никогда не слышал о борьбе «империи зла с империей бога», а когда он захотел, чтобы Иоанн XXIII подтвердил «миссию немецкого народа», папа римский ответил ему отказом. Но и без этого свидетельства он пристально наблюдал за мировым коммунизмом или за тем, что он таковым считал, и умело пользовался своими наблюдениями. Его мышление уходило своими корнями в прошлое столетие; а когда началось нынешнее, он был уже взрослым человеком.

Я происходил из самых низов, примкнул к рабочему движению, стал демократическим социалистом и социал-демократом. Я находился под сильным влиянием лютеранского протестантизма, хотя во мне росла склонность к агностицизму. Осознавая историческое наследие, я тем не менее был восхищен возможностями современного мира.

Он был уроженцем земель Рейна и считал себя скорее западным немцем, чем просто немцем. Восток, в том числе и восток Германии, был ему чужд. Он любил рассказывать, что когда он, — президент Прусского государственного совета, — ехал поездом в Берлин, его никогда не оставляло чувство, что за Эльбой кончается Европа, а начиная с Магдебурга, он задергивал занавески, «чтобы не видеть азиатскую степь». После войны в нем пробудились прежние чувства. В письме эмигрировавшему в США бывшему депутату рейхстага от Кельна Зольману он писал: Азия стоит на Эльбе. В «языческом» Берлине он не чувствует себя дома. К этому, вероятно, добавлялось и то, что в нем, как и в Саксонии и еще кое-где, голосовали не за «черных», а, скорее, за «красных».

Я, выросший в ганзейском городе на побережье моря, также не был пруссаком (в лучшем случае меня приучали считать себя таковым). Но и сегодня я протестую, если меня называют западным немцем. В таких случаях я говорю: я родился не в West Germany или в l’Allemagne de l’Ouest, а в Германии, или, если быть более точным, в Северной Германии. Ему Париж был ближе не только географически. Для меня Европа без своей восточной части была и остается обрубком.

Так же как и я, он испытывал неприязнь к нацистам. Он им не поддакивал, и они его тоже не жаловали. Правда, он не верил в окончательный радикальный разрыв с годами господства нацизма. По большому счету он был за преемственность, реставрацию, а неприятные воспоминания следовало, как он считал, «замять». Для этого требовалось преодолеть партийную раздробленность, доставшуюся со времен Веймарской республики, и создать единый лагерь, начиная от немецких демократов до националистов, под руководством старого центра. Он стремился привязать к себе бюрократов, служивших — в широком смысле слова — коричневому режиму, что обеспечивало ему помимо преимуществ, связанных с прекрасным знанием ими своего дела, благодарность этих людей. Вопроса о чувстве вины он всячески избегал, а кое-кому даже успокаивал нечистую совесть. Иначе говоря, он делал ставку на выигрыш во времени и, с известной долей оппортунизма, способствовал тому, чтобы немцы окончательно не сломались в спорах о только что пережитом ими моральном падении.

Я не был за денацификацию, при которой маленьких людей ставят к позорному столбу, а люди с положением выходят сухими из воды. Мне казалось, что необходимо возродить идеализм молодого поколения, который использовали в преступных целях, и поставить его на службу доброго, демократического дела. Примирение было необходимо, но при условии непримиримого отношения к страшному прошлому. Для национального возрождения, думалось мне, требуется коренное духовное, политическое и общественное обновление.

В действительности развитие пошло другим путем. В то время как на низшем уровне в массовом порядке выводили «коричневые пятна» с почтальонов и мелких чиновников, которые подвергались обстоятельной и в то же время смехотворной денацификации, на верхних этажах власти началось широкомасштабное назначение старого персонала на новые посты. Едва преодолев страх, министерские бюрократы, судьи, полицейские чины, преподаватели высших учебных заведений избежали крупных столкновений с новым режимом, который без них не смог бы существовать. В экономику пришли далеко не бездельники. Когда союзники захотели сформировать новые немецкие дивизии, им пришлось реабилитировать запятнавших себя офицеров. Особенно дурно пахло привлечение гестаповцев и им подобных террористов к работе в разведывательных службах держав-победительниц. Клаус Барбье, «лионский мясник», был далеко не единственным.