Воспоминания

За несколько дней до этого президент изложил, выступая во франкфуртской церкви св. Павла, свой курс в мировой политике. Атлантическое сообщество должно покоиться на двух опорах — североатлантической и западноевропейской — при честном разделении бремени принятия решений. Что касается Общего рынка — то европейцы могли бы строить его так, как считают нужным. Он посоветовал нам в дополнение к политике Восток-Запад как можно активнее включиться в сотрудничество с развивающимися странами. Еще перед тем как Кеннеди собрался ехать в Германию, 10 июня в Вашингтоне он произнес речь о «стратегии мира». Я расценил ее как важную попытку без всяких иллюзий изменить отношения между Востоком и Западом. Как попытку заменить равновесие взаимного страха мирным решением существующих проблем. А стратегия мира как раз и предполагала постепенное изменение и преодоление status quo. Он знал, что тот, кто только оглядывается на прошлое, упускает будущее. И предупреждал об опасности возврата к тому времени, когда «мы взаимно экспортировали собственный застой».

Вскоре его захотели попридержать, подчеркивая фрагментарность его политики, смакуя его недостатки. И все же Джон Кеннеди был неординарной, экспрессивной личностью, оказывавшей на окружающих необычное воздействие. Обаяние, которое он излучал, несмотря на то что со временем оно частично поблекло, живо до сих пор. Он подкупал своим открытым взглядом, ярко выраженным чувством нового, свежестью отточенного языка и постоянной готовностью к восприятию новых духовных импульсов. Для темнокожих американцев он открыл новую главу в истории их существования. Он воодушевил и подкрепил их надежды на достижение справедливости. Если бы он смог продолжать действовать в том же духе, это пошло бы только на пользу всему миру, и Америке в том числе.

Мне иногда приписывают, что я якобы копировал избирательную кампанию Кеннеди. У меня этого ощущения не было. Конечно, и у нас в Германии, и в других странах Европы борьба за избирателей, как и многое другое, находилась под влиянием американской практики предвыборных кампаний. Однако то, чему я научился у американцев, больше относилось к содержанию, чем к внешним формам.

Кеннеди с большим уважением относился к Аденауэру, но был недоволен упрямством всезнаек от германской внешней политики. У него запечатлелось в памяти, что немецкая сторона практически не внесла никакого конструктивного вклада. Во время берлинского кризиса он утверждал, что решение германского вопроса мыслимо лишь в контексте исторического процесса и поэтому следует, по крайней мере из тактических соображений, подумать о признании ГДР. Так же как до него Эйзенхауэр, он считал, что уже давно назрела необходимость признания границы по Одеру и Нейсе. В Вене Хрущев намекнул ему, что Аденауэр вовсе не хочет воссоединения. Это сообщение произвело на него огромное впечатление и усилило его собственное нетерпение и нетерпение людей, его окружавших. Вашингтон ожидал от ФРГ большей гибкости. Такое у меня сложилось впечатление.

Кеннеди больше не довелось серьезно поговорить с другой мировой ядерной державой о будущем Европы. Вероятно, время для такого важного шага тогда еще не созрело. Кроме того, для подобного предприятия требовался достаточно находчивый и готовый к сотрудничеству партнер. Тем не менее Кеннеди добился — прежде всего благодаря тому же приему, с помощью которого был решен кубинский кризис, — частичного смягчения отношений с Москвой. Это нашло свое отражение уже в 1963 году в соглашении о запрете ядерных испытаний. Аденауэр резко возражал, так как ГДР также пригласили поставить свою подпись.

В лице Шарля де Голля, который воспринимал мир только с европейских позиций, Кеннеди мог бы найти трудного, но достойного партнера. Высокомерный француз действительно раздражал его, и он недвусмысленно настаивал на том, чтобы Аденауэр ясно определился между Парижем и Вашингтоном. Это было неразумно и противоречило неоднократно высказанному требованию о большей ответственности со стороны европейцев. Но это противоречие было присуще американской политике и в последующие годы.

По этому поводу я сказал: Кеннеди заявил, что Соединенные Штаты связывают свои надежды с единой и сильной Европой, которая найдет с ними общий язык и будет действовать согласно общей воле как мировая держава, которая будет в состоянии в качестве полноценного и равноправного партнера браться за решение тех или иных проблем. Это самая всеобъемлющая формулировка, которую Америка когда-либо находила для своей европейской политики. Мне известна мысль де Голля о том, что Европа не должна играть роль, при которой она целиком или частично может попасть в подчиненное положение по отношению к Соединенным Штатам. Этому представлению вполне соответствуют слова о Европе как мировой державе. С этой точки зрения нет основания опасаться, что Германия может быть поставлена перед выбором: дружба с Францией или дружба с Соединенными Штатами.