Воспоминания

Лучшим ее памятником являются посвященные ей стихотворения Некрасова: «Прости, не помни дней паденья», «Тяжелый крест достался ей на долю», «Бьется сердце беспокойное» и многие другие. Некрасов и после разлуки с нею воспевал ее как близкого друга:

Всё, чем мы в жизни дорожили,Что было лучшего у нас,Мы на один алтарь сложили,И этот пламень не угас.

IV

Через год после появления мемуаров Панаевой в «Историческом Вестнике», они вышли отдельной книгой — в неряшливом издании В.И.Губинского (1890). Книга сильно пострадала от цензуры: из девятой главы были выброшены страницы о цензоре-взяточнике, из тринадцатой — о цензурных мытарствах, которые претерпевал «Современник» в конце пятидесятых годов. Мы восстановили эти пропуски по первоначальному тексту.

К сожалению, в предыдущих изданиях многие имена были скрыты. Григорович именовался «литератором N.»; Воронцова-Дашкова — «графиней N.», Головачев — тоже N., Сатин — «поэтом В.». Чернышевский — Ч.,

Лев Толстой — «графом Т.», Клыков — К., Киреев — К., Комаров — тоже К., Тимашев — Т., Сверчков — Св.,

Боткин — В. П. Б. и т.д.

Всюду, где было возможно, мы, при помощи других мемуаров, заменили эти буквы полными именами. Благодаря этому стали гораздо яснее не только воспоминания Панаевой, но и другие книги, изображающие ту же эпоху.

Например, в шестой главе Панаева повествует о том, что во время ее пребывания в Париже Бакунин познакомил ее с какими-то казанскими помещиками, братьями Т. Покуда эти помещики были обозначены буквою, на них не обращали внимания. Но теперь нам удалось установить, что это были братья Толстые, владельцы села Ново-Спасское, Спасского уезда Казанской губернии, что один из них, Григорий Михайлович, был приятель Бакунина, жил по большей части в Париже, где встречался с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом.

Он заявил себя горячим приверженцем революционных идей и обещал Карлу Марксу, что, тотчас по приезде в Россию, продаст свое казанское имение и вырученные деньги пожертвует на нужды европейской революции. Конечно, это было фанфаронство, и он обманул Маркса, как впоследствии обманул Некрасова, обещая ему дать капитал на издание его «Современника». Из-за того, что его фамилия была у Панаевой скрыта, Д.Рязанов в своем известном труде «Карл Маркс и русские люди сороковых годов» (Петроград, 1918) смешал этого Григория Толстого с жандармским агентом Яковом Толстым и придал одному черты другого, чего никогда не случилось бы, если бы Панаева не прибегла к такой конспирации.

Таким образом, расшифровка одной только буквы, встречающейся в книге Панаевой, вносит существенное дополнение и в книгу Рязанова, и в книгу П.В. Анненкова, где этот Григорий Толстой (тоже неназванный по имени) выведен в качестве «лихого помещика».

Другим недостатком прежнего издания воспоминаний Панаевой было искажение имен и фамилий. Поэт Ротчев у нее превратился в Рачера, Крутицкий — в Круцинского, Делаво — в Делярю, Вера Аксакова — в Марию Аксакову, Каролина Карловна — в Павловну, Головнин — в Головина и т.д. Всюду, где было возможно, мы исправили эти неточности. Сообщаемые Панаевой в четвертой главе замечания цензора Красовского на одно стихотворение Олина сверены с подлинным текстом.

Самое слабое место воспоминаний Панаевой — даты. Она сама предупреждает читателя, что у нее нет памяти на даты. Желая сделать ее книгу надежным пособием при изучении истории русской словесности, мы всюду, где было возможно, проверили указанные ею годы и месяцы и заменили неточные — точными…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Наводнение — Декабрьский бунт — Шаховской — Каратыгин — Пушкин — Холера 1831 года

Я родилась и выросла в театральном мире. Мои отец и мать (Брянские) были артисты императорского театра в Петербурге.

Я очень отчетливо помню свое самое раннее детство. В моей детской памяти запечатлелось множество лиц, которых я видела, разговоры, которые я слышала. Я слишком рано стала наблюдать все, что вокруг меня делалось и говорилось взрослыми.

Мы жили в казенном доме, в котором давались квартиры семейным артистам и театральным чиновникам. Контора театра помещалась в том же доме и занимала квартиру в четыре комнаты. Чиновников тогда было очень немного, и я знала их всех в лицо: Зотова — романиста, Марселя, Ситникова и еще нескольких человек, которых фамилии забыла. При театре был доктор Марокети, маленький господин с большими черными глазами, у которого почему-то постоянно качалась голова, как у алебастровых зайчиков.[2]