Воспоминания благовоспитанной девицы

В этой упрямой страсти проявлялась отцовская самобытность. По воззрениям он был типичным представителем своей эпохи и своего класса. Идею реставрации монархии он считал утопией, но в то же время не мог принять республику. Он не был членом «Аксьон франсез»^{11}, но имел друзей среди «Королевских молодчиков»^{12}; он восторгался Моррасом^{13} и Доде

^{14}. Отец не терпел, чтобы при нем оспаривались принципы национализма; если кто-то по неосторожности вступал с ним в дискуссию, он отвечал хохотом: его любовь к Родине была выше слов и доводов. «Это моя единственная религия», — говорил он. Отец терпеть не мог иностранцев и возмущался, что евреев допустили к участию в государственных делах. Виновность Дрейфуса не вызывала у него и тени сомнения — как у матери идея существования Бога. Отец читал утреннюю газету «Матен» и пришел в негодование, когда однажды кто-то из его кузенов Сермионов принес в дом «Эвр», «эту паршивую газетенку», как он выразился. В Ренане^{15} он видел великого мыслителя, но почитал церковь и ненавидел законы Эмиля Комба^{16}. В основе его нравственного чувства лежал культ семьи и преклонение перед женщиной как матерью. От жены, по его представлениям, требовалась верность, от девушки — невинность; мужчина же сохранял право на личную свободу и мог снисходительно относиться к так называемым женщинам легкого поведения. Как это нередко бывает, идеализм прекрасно уживался у отца со скептицизмом, едва ли не с цинизмом. Он трепетал от «Сирано», восторгался Клеманом Вотелем^{17}

, был без ума от Капюса^{18}, Донне^{19}, Саши Гитри^{20}, Флера и Кайяве

^{21}. Его, националиста и поклонника театра на Бульварах^{22}, одинаково привлекали величие и фривольность.

Когда я была маленькой, меня завораживали его веселье и умение рассказывать; потом я подросла и стала оценивать папу серьезней: меня восхищали его ум, знания, неизменный здравый смысл. Его главенство в семье сомнению не подвергалось — наоборот, охотно и всецело поддерживалось моей матерью, которая была восемью годами моложе; отец ввел ее в жизнь, привил вкус к чтению. «Женщина является творением мужа, именно муж должен формировать женщину», — любил повторять отец. Он читал маме вслух «Происхождение современной Франции» Тэна^{23} и «Эссе о неравенстве человеческих рас» Гобино^{24}

. Он не позволял себе самоуверенных высказываний — напротив, гордился тем, что знает, где надо остановиться. С фронта он привез сюжеты для небольших рассказов, которые матери необычайно нравились, но так и не решился их обработать, опасаясь проявить себя посредственностью. Результатом все той же робости была трезвость взглядов, заставлявшая отца в каждом отдельном случае формулировать категорические суждения.

По мере того как я росла, отец занимался мной все больше. Особое внимание он уделял моей орфографии; когда я писала ему, он исправлял ошибки и отсылал письма обратно. Во время каникул он устраивал мне каверзные диктанты из Виктора Гюго. Но я много читала и ошибок делала мало. Отец с удовлетворением отмечал, что у меня врожденная грамотность. Он взялся формировать мой литературный вкус и учредил некое подобие антологии: в тетрадь из черного молескина он записывал «Евангелие» Коппе^{25}, «Игрушку маленькой Жанны» Банвиля^{26}, «Увы, если бы я знал!» Эжезиппа Моро^{27} и еще кое-какие стихотворения. Он научил меня рассказывать их с правильной интонацией. Отец читал мне вслух французскую классику: «Рюи Блаза», «Эрнани»^{28}, пьесы Ростана, «Историю французской литературы» Лансона^{29}, комедии Лабиша. Вопросов я задавала множество, и отец с готовностью отвечал на все. Он не вызывал во мне робости, я ничуть его не стеснялась, но никогда не пыталась сократить дистанцию, нас разделявшую. Существовала масса тем, на которые мне бы и в голову не пришло с ним говорить. Он видел во мне не тело и не душу, но разум. То, что нас связывало, относилось к возвышенной сфере, не терпящей диссонансов. Отец не снисходил до меня, но поднимал меня до своего уровня, так что я гордилась, чувствуя себя взрослой. Когда я опускалась до своего земного существования, мной занималась мама, и я от нее зависела. Отец отдал ей на откуп мою физическую жизнь и мое нравственное формирование.