Воспоминания благовоспитанной девицы

Я продолжала расти и уже знала, что обречена на одиночество. Утешения я искала в собственном отражении. По утрам Луиза накручивала мои волосы на палку, и я с удовлетворением созерцала в зеркале свое обрамленное локонами лицо. Брюнетки с голубыми глазами не так часто встречаются, сказал мне кто-то, — и я поняла, что ценится то, что редко. Друзья родителей подпитывали мое тщеславие: они делали мне вежливые комплименты, хвалили мои достоинства. Я любила прижиматься к пушистому меху, к шелковистым дамским корсажам. Мужчины вызывали во мне иные чувства: их усы, запах табака, низкие перекаты голоса, сильные руки, отрывающие меня от пола, внушали уважение. Во что бы то ни стало я старалась их заинтересовать: принималась дурачиться, затевала возню, ловя их реакцию, которая должна была вырвать меня из тисков моего младенческого небытия и доказать, что я действительно существую в их недоступном взрослом мире. Однажды вечером к нам зашел приятель отца: я наотрез отказалась есть тушеный салат и упрямо отталкивала от себя тарелку. Уехав отдыхать, он прислал родителям открытку, где пошутил в мой адрес: «А что Симона, по-прежнему обожает тушеный салат?» Написанное имело для меня еще больший вес, чем сказанное: я ликовала. В следующий раз мы встретили месье Дарделя у входа в Нотр-Дам-де-Шан. Я

была готова к веселому подтруниванию с его стороны, пыталась привлечь к себе внимание — никакой реакции. Я удвоила усилия — меня заставили замолчать. Тогда я с горечью поняла, насколько эфемерна слава.

Правда, такого рода разочарования случались не часто. Любое событие у нас в семье сопровождалось пространными комментариями; мои рассказы охотно выслушивали, мои слова повторяли. Бабушки-дедушки, тети-дяди, кузены и кузины — вся наша бесчисленная родня убеждала меня в моей значимости. Более того: целый сонм неземных существ склонялся надо мной с заботливым участием. Едва я начала ходить, мать привела меня в церковь; она показала мне восковые, гипсовые и просто написанные на стене фигуры: это были младенец Иисус, Господь Бог, Пресвятая Дева и ангелы. Один из них, подобно Луизе, специально был приставлен ко мне, чтобы за мной следить. Мое детское небо светилось мириадами добрых, внимательных глаз.

На земле обо мне неустанно пеклись родные моей матери: мои бабушка и тетка. У бабушки были розовые щеки, белые волосы и бриллианты в ушах; она сосала пастилки для горла, твердые и круглые, которые зачаровывали меня своей многоцветной прозрачностью. Я любила бабушку за то, что она старая; я любила также тетю Лили, потому что она была молода. Как маленькая, она жила со своими родителями, и от этого казалась мне доступней, чем другие взрослые. У деда было красное лицо, блестящая лысина и серая щетина на подбородке. Он исправно качал меня на кончике ноги, но у него был такой хриплый голос, что я никогда не знала, шутит он или ругается. Каждый четверг я ходила к ним на второй завтрак. Бабушка подавала к столу всякие лакомства: слоеные пирожки, сладкие груши, пышные воздушные пирожные. Когда трапеза оканчивалась, дед садился в штофное кресло и дремал, а я забиралась под стол и тихонько играла. Потом дед уходил, и бабушка доставала из буфета металлический волчок: пока он крутился, на него надо было бросать кольца из разноцветного картона. Позади свинцовой фигурки, которую называли «папаша Колик», бабушка зажигала что-то в белой чашечке, и над ней начинал куриться коричневатый дымок. Мы с бабушкой играли в домино или в карты, иногда в бирюльки. Столовая казалась мне тесной и душной, так много в ней было вещей: она походила скорее на антикварную лавку. На стенах не оставалось ни сантиметра свободного пространства: всё сплошь гобелены, фаянсовые тарелки, картины невероятного колорита; на одной из них среди вороха зеленой капусты валялась убитая индюшка. Столики были покрыты бархатом, плюшем или гипюром; в медных кашпо томились аспидистры. От всего этого мне делалось тоскливо.