Воспоминания благовоспитанной девицы

Возможно также, что я не простила бы им, узнай я правду из чужих рук, но они сами признались и тем доказали свою искренность. Они говорили со мной, как со взрослой; я была горда своим новым статусом и сочла извинительной ложь по отношению к тому маленькому ребенку, которым быть перестала. Мне казалось естественным, что моей младшей сестре продолжают рассказывать небылицы. Я перешла в лагерь взрослых и полагала, что отныне правда мне гарантирована.

Родители с готовностью отвечали на мои вопросы; мое неведение рассеивалось в тот самый миг, когда я облекала его в слова. Впрочем, у меня был один серьезный недостаток, который я сознавала: для взрослых черные значки на листе бумаги складывались в слова; я тоже на них смотрела, видела, но прочесть не могла. Играть в буквы меня приучили с ранних лет. В три года я знала, что о это о; s для меня было s, как стол был столом; алфавит я знала в основном весь, но печатные страницы продолжали молчать. Однажды у меня в голове что-то щелкнуло. Мама раскрыла на столе букварь Режимбо. Я смотрела на изображение коровы и две буквы, s и h, которые вместе должны произноситься как «ш». Вдруг я поняла, что у этих букв нет имени, как у предметов, а есть только звук. Я поняла, что такое знак. После этого я быстро научилась читать. Но по дороге к цели мысль моя спотыкалась. В графическом символе я видела точное отображение соответствующего звука: вместе они являлись принадлежностью вещи, которую обозначали, их единство не было случайным. Однако, разумность знака не убедила меня в разумности условного обозначения вообще. Я отчаянно сопротивлялась, когда бабушка затеяла обучать меня нотам. Спицей она указывала мне кружочки, нарисованные на нотных линейках, и говорила, что каждая линия соответствует определенной клавише фортепьяно. Как? Почему? Я не видела никакой связи между линованной бумагой и клавиатурой. Я бунтовала, когда меня без видимых причин к чему-нибудь принуждали. Я отвергала истину, если она не была абсолютной. Только необходимость могла заставить меня смириться. Чужие решения казались мне прихотью, они были недостаточно весомы, чтобы заставить меня повиноваться. Прошло немало дней, прежде чем я перестала упрямиться и выучила гамму. Правда, у меня осталось чувство, что я просто подчинилась правилам игры, так ничего и не постигнув. Зато арифметика шла у меня легко: я верила в реальное существование чисел.

В октябре 1913-го — мне было тогда пять с половиной — меня решили отдать в частную школу с заманчивым названием «Дезир», (желание). Директриса начальных классов звалась мадемуазель Файе; она приняла нас в нарядно обставленном кабинете с обитыми дверями. Разговаривая с мамой, она непрестанно гладила меня по волосам. «Мы здесь не учительницы, мы — воспитательницы», — объяснила она. На ней была блузка со стойкой и длинная юбка. Дама показалась мне не в меру слащавой; я любила, чтобы вещи хоть немного сопротивлялись. И все же накануне моего первого учебного дня я скакала от радости в передней: «Завтра я иду в школу!» «Это не всегда будет так уж весело», — заметила Луиза. На этот раз она ошибалась, тут у меня не было никаких сомнений. Мысль о том, что у меня появится собственная жизнь, опьяняла меня. До сих пор я росла в тени взрослых; отныне у меня будет собственный портфель, собственные книги, тетради, домашние задания. Мои дни и целые недели будут строиться в соответствии с моим собственным расписанием. Я уже предвкушала будущее, которое не только не отнимет меня у меня самой, но напротив, навсегда отпечатается в моей памяти: я стану школьницей и год от года буду делаться старше и умнее. Рождению этой школьницы я и радовалась.

Я не обманулась в своих ожиданиях. Каждые среду и субботу в течение часа я участвовала в священной церемонии, торжественность которой наполняла смыслом все остальные дни недели. Ученицы размещались вокруг овального стола; восседая за неким подобием кафедры, мадемуазель Файе открывала собрание; из своей рамы на нас свысока взирала горбунья Аделина Дезир, которую в высоких инстанциях собирались причислить к лику блаженных. Наши матери вязали или вышивали, рас-положившись на обитых черным молескином диванах. Оценивая наше поведение за прошедшие дни, они выставляли нам оценки, которые мы громогласно объявляли в конце занятия. Мадемуазель заносила их в свой журнал. Мама всегда ставила мне 10, наивысшую оценку, — девятка явилась бы позором для нас обеих. Мадемуазель выдавала нам похвальные листы, которые в конце каждого триместра мы обменивали на книги с золотым обрезом. Прощаясь, мадемуазель Файе становилась в дверях и, запечатлевая поцелуй на лбу каждой ученицы, одаривала ее советом. Я умела читать, писать и немного считать. Я была гордостью нулевого класса. Под Рождество меня нарядили в белое платье, украшенное золотой мишурой: я должна была изображать маленького Иисуса; остальные девочки становились передо мной на колени.