Воспоминания для будущего

И вот настал час всеобщего бунта. 15 мая я узнаю по телефону, а также по личному свидетельству одного из своих товарищей, пришедшего из Сенсье — «горячего» университетского сектора, — что студенты приняли решение занять Одеон.

По моей просьбе администратор театра Феликс Джакомони звонит в министерство, испрашивая указаний.

Министерские службы отвечают: «Если студенты начнут выполнять свой план, откройте перед ними двери и начните диалог!»

Впрочем, что можно делать еще?

Около пяти часов вечера обхожу квартал. Мне кажется, здесь все как обычно. Улица и не пустынна и не оживленна — она такая, как всегда, что, впрочем, вызывает мое удивление, когда я вспоминаю эти минуты. На расстоянии двухсот метров обстановка могла полностью измениться. Это очень напоминает атмосферу гражданских войн⁸¹.

Поскольку ничего не происходит, вечер состоится при переполненном зале. Балеты Пола Тейлора восхитительны своей новизной, свежестью, ну просто созданы для молодежи.

Приближается антракт. По-прежнему ничего.

Я снова прохожу по соседним улицам — все нормально, не видно ни одного демонстранта, ни одного полицейского. Похоже, что вторяшние состоится не сегодня вечером, а назавтра. Таково мнение и тех, кто меня окружает. Я решаю идти домой.

Едва я пришел… Джакомони объявляет мне по телефону, что «они тут». Открывать двери нам не пришлось: они выбрали момент, когда публика покидала театр. Впрочем, многие из них присутствовали на спектакле и остались в зале.

— Хорошо, иду!

Мадлен пожелала идти со мной. И мы пошли вдвоем.

Красные и черные знамена. Флажки. Их было примерно две тысячи пятьсот человек. Господин Резон, представитель министерства культуры, находился здесь в качестве наблюдателя.

Теперь наступил момент «начать диалог». Мы проходим на сцену. Народу здесь столько, что мы боимся, выдержит ли круг. Под сценой театра — пустота, и мне страшно даже вообразить, как двести-триста человек пролетят метров двадцать.

Стоит неописуемый галдеж. Я беру слово. Ссылаюсь на международный характер Театра Наций. Меня никто не слушает. Все говорят одновременно. Резон находится совсем близко, за кулисами.

Узнаю в толпе Джулиана Бека из Ливинг тиэтр, молодых режиссеров и авторов — моих друзей… С каким умонастроением пришли они сюда — не знаю!

Из этого всеобщего беспорядка я делаю выводы:

1. Студенческое движение не направлено ни против определенного человека, ни против определенной программы (это будет сформулировано в их первом бюллетене).

2. Театр де Франс — символ «буржуазной культуры» — упразднен.

3. Отныне зал Одеона превратится в политический форум.

4. Всякий диалог невозможен.

Назавтра, 16 мая, в полдень, меня вместе с господином Резоном вызывают на улицу де Валуа к министру.

Через несколько минут обо всем информированный Андре Мальро сможет нас просветить. 14 часов. Нас принял не Мальро, а всего лишь начальник его канцелярии, помощник министра и Жан Даркант от имени главного советника Театра Наций. Никакого решения, никакой директивы. Меня удивляет самоустранение правительственной власти. Я чего-то недопонимаю.

Теперь уже театр полностью оккупирован. Помещения, телефоны, пишущие машинки, ротатор, пресс-центр, артистические превращены в общежития, кухни, на стенах появились надписи, бархатные занавеси испачканы. Мои рабочие сцены грызут удила. Они тоже не получают никакой инструкции от своих профсоюзов.

Ночь с 16-го на 17-е. Новая попытка диалога. Атмосфера изменилась. Появились заправилы. Вот уже около часа нас с наглой иронией поносит рыжий коротышка, похоже, усвоивший терминологию избирательных кампаний. Это дешевые фразы, но они возымели действие на присутствующих. Мальро, буржуазная культура, Театр де Франс, Барро — все подряд: «кончено, точка, уничтожить, отменить!»

Сидя на полу, мы с Мадлен спрашиваем соседей, кто этот молодой господин.

— Кон-Бендит.

— А!., знаменитый… скажите на милость.

Я его припоминаю. Два года назад он выступал — и очень экспансивно — в защиту «Ширм». Мое «старое» воспитание, не чуждое сюрреалистского «черного» юмора, подбадривает меня. Люди смотрят на нас, просят меня ответить. С той же наглой иронией, но только прибегая не к оскорблениям — к вежливости, я отвечаю, а в заключение спрашиваю:

— Ладно! Барро мертв, но перед вами живой человек. Так что же прикажете ему делать?

Шиканье, выкрики «браво», свистки, всеобщая неразбериха.

Кто-то в толпе кричит:

— В конце концов, ведь «Ширмы» — не буржуазный театр!

— Извините! Это возмещение убытков за счет буржуазной культуры!

Свистки, шиканье, выкрики «браво»! Этому нет конца.

Назавтра из всего сказанного мною «благонамеренные» газеты взяли только одно — «Барро мертв».

Телефонный звонок. На проводе мсье Резон:

— Господин министр вами недоволен — не делайте больше никаких заявлений.

— Хорошо бы он, прервав молчание, помог выполнить мою задачу.